Натан Полянский - Славен город Полоцк

Когда Всеслав однажды приказал нескольким дружинникам из полусотни, данной ему для личной охраны, доставить к нему купца Кароту, того самого, который на вече требовал от князя крестоцелования, вместе с купцом прибыло несколько городских старост. Задуманную расправу пришлось отложить. Когда Всеслав попытался разоружить некоторых своих ненадежных дружинников, остальные воспротивились этому, сказав: «А без них мы не сможем твою жизнь защитить».

Вот оно как! Вожделенный великокняжеский стол, за обладание которым Всеслав боролся несколько десятилетий, который грезился ему каждую свободную минуту его бурной жизни, обернулся хитроумным капканом: один неосторожный шаг — и голова с плеч! Да будь они прокляты, крамольные киевляне! Разве Всеслав искал у них чести быть для них таким князем — ручным, как комнатный голубь?

Попробовал было Всеслав бежать от навязанного ему позорного княжения. Выехал ночью за город и несколько времени скакал по Смоленской дороге. Дважды окликнули его ехавшие позади гриди:

— Назад повернуть пора, княже!

И повернул. Боялся, что вместо третьего оклика пошлют вдогонку каленую стрелу.

Через семь месяцев польское войско, приведенное Изяславом, подступило к мятежному Киеву. Не надеялся Всеслав отстоять город да и не желал этого. Пропади они пропадом — такие подданные ему не нужны!

Всеслав переоделся ремесленником, бежал из города, без сожаления выдав горожан на расправу оккупантам и ярому Изяславу.

Торопясь в Полоцк, Всеслав скоро загнал коня. Добыть в пути второго не сумел. Оставшийся путь шагал пешком, ободранный и голодный. В дороге узнал от беглых людей, что Изяслав многих киевлян убил, еще больше ослепил, «изгнал» торг с Подола на Гору — ближе под княжью руку — и придумал много других казней для своих мятежных данников. Радовался Всеслав, слушая эти рассказы. Так же поступит он у себя в Полоцке. Надолго запомнят ремесленники, каково князя вязать и в плен возить.

Лишь одного не мог решить Всеслав: как поступить с Глебом? Не казнить же сына! В княжьих домах нередко случалось, что брат убивал брата, что сын отца со свету сживал, когда полагал, что уже сам может княжить, а отец оказывался слишком долговечным. Это было почти освящено вековой традицией не только на Руси, но и во всех странах, где земля и ее обитатели были поделены на вотчины — наследственную собственность княжеских домов. Но как убить сына! Кому же тогда по смерти Всеслава достанется его стол? Ярославичам? При одной мысли об этом князь приходил в неистовство. Не для того он жизнь свою положил, всякими способами приобретал рабов, земли, скот, драгоценности, селища, данников, чтобы все это досталось потом его злейшим врагам. Лучше такой сын, как Глеб, а если бы его не было — лучше усыновить змея и оставить его наследником княжества, чем хоть ногату дарить Ярославичам.

К возвращению Всеслава и жители посада, и многочисленная замковая челядь в душе отнеслись с полным безразличием. Не все ли равно, как зовут твоего господина: Всеслав или Глеб? Суть-то у них одинакова. Кто провинился перед властью в смутные дни, тех Глеб уже наказал, да так, что другого наказания им не понадобится. Не наказаны лишь те, кого не удалось пока достать — Ондрей с Иванко, Прокша да два гридя, ушедшие, по слухам, в другие княжества.

Один раб обрадовался возвращению Всеслава: Микифор. Из новгородского похода он вез тогда двух кощеев, но при разгроме конвоя они бежали. Все же надеялся Микифор, что князь зачтет ему его усердие, назначит своим псарем либо конюхом.

Но Всеслав, к которому он обратился со своей просьбой, возразил, что не все же убытки одному князю нести. Пусть холоп добудет двух других рабов, хотя бы этих двух его бывших товарищей-кузнецов. Вряд ли они ушли далеко...

Однажды, когда Ондрей с Иванко вышли из церкви на кончанском торжку, куда они иногда приходили перед вечером помолиться, они лицом к лицу столкнулись с Микифором. Ни слова не говоря, тот схватил их за руки, кликнул стоявших неподалеку двух конных отроков, данных ему князем в помощь. Связанных Ондрея и Иванко взвалили на коней, повезли в замок.

— Не услышал бог твоей молитвы, вот я и вернулся, — криво усмехнулся Всеслав и с силой ударил ногой Иванко в живот. Подросток упал, скорчился и взвыл. — Молчи, ворюга!.. За все твои провины я с тебя недорого возьму — только оба глаза. Но сначала ты увидишь, как воспитателя твоего на куски резать будут и мясом его живым кормить собак... Ну, как теперь скажешь, Ондрей, справедливый я князь? Кому жить, того жизни не лишаю, тебе же она, верно, надоела.

— Несправедливый ты князь, Всеславе, не такой нужен людям князь, — спокойно, тихо произнес Ондрей. — Не боюсь жестокой казни, а знай, что не ты от бога, а все мы, вся людь. Ты же отвечать будешь за неправду и грехи. — Возвысив голос, он выкрикнул: — А будь ты проклят, Всеславе, во веки веков, и весь твой род. Придет время — выгонит тебя и потомков твоих народ Полочаны, будете вы сиротами бродить по Руси, и никто вам слова привета не скажет...

В тот же день, после страшной казни Ондрея и ослепления Иванко, князь разрешил Микифору уходить куда угодно, но в свои приближенные, как тот надеялся, не произвел.

По крутому склону, озабоченный и смятенный, Микифор спустился к Полоте. Раздумывал, не вернуться ли в стойло, к яслям, с которыми свыкся уже так, что жизнь на воле просто пугала.

У противоположного входа на мост тихо разговаривала группа людей. Здесь было два-три ремесленника, базарный сторож, малый лавник, лодочник и еще несколько человек из тех, кто в последнее время все чаще называли себя «людь полочаны, народ полочаны».

Когда Микифор поднялся на мостик, разговор утих. Один из ремесленников, человек с крупным и темным лицом, грузным шагом разозленного медведя пошел навстречу. В руках он держал деревянную пику. На середине мостика они сошлись. Хотел было Микифор обойти встречного боком, да тот положил свою пику поперек перил и перегородил дорогу. Микифор мог бы поклясться, что железный наконечник на пике был один из тех, которые только он умел делать — с острыми, слегка выпуклыми в середине ребрами, с полированными до блеска гранями, с фасеткой по обводу основания. И он не отрывал взгляда от этого наконечника, стараясь припомнить, когда, для какой цели и по чьему заказу он его делал.

Но мысли его были спутаны. С первого взгляда лицо человека под густым слоем черни показалось ему знакомым, и столько недоброго было в этом лице, что Микифор страшился вторично глянуть на него.

— Послушай, ты, — заговорил человек голосом Прокши-городника. — Сколько виры надо платить князю за убитого раба?

— Пять гривен, — прошептал Микифор побелевшими губами, а в голове билась другая мысль: «Я уже не раб... не раб я больше...»