Натан Полянский - Славен город Полоцк

Иоанн еще раз поклонился.

— А уходить от меня ты не волен, — предупредил его князь, — и платы не будет, пока долг отца не отработаешь.

Иоанн улыбался. Последних слов князя он не слышал.

За шесть лет работные люди князя совместно с Иоанном возвели стены и все перегородки, поставили боковые колонны, вывели на фронтоне надпись, прославляющую князя Бориса, подняли дощатые формы для главного свода. Еще года полтора — и будет храм завершен, удивительной работы храм, которому подобного нет ни в одном городе на Руси.

Да забунтовала нежданно Феврония.

— Не стану помогать, и ты не старайся. Пошто мы князю обязаны? Пускай платит, как всем вольным ремесленникам. Гляди, во что одеты. — Ее платье из домотканого холста расползалось, да и Иоанн был одет не лучше. — А что едим? — продолжала Феврония. — Что сама от землицы добуду, да от коровы что возьму. Вот и некогда камнями забавляться. Уж лучше бы курятники людям делал, и то сытее были бы.

Встрепенулся Иоанн, точно ото сна. До сих пор не приходило ему в голову, что он работает на князя. Верно, князь дозволил ставить храм. Но обличье будущего храма он сам сообразил, князь лишь одобрил. Сам и место разметил, и роспись составил, какого сколько потребуется кирпича, какое искать дерево для полов, панелей, лестниц и дверей, сам высчитал, на какую вышину возносить звонницу и какие отливать колокола. Не будь позволения князя, не будь этого Сельца — в другом месте ставил бы Иоанн храм и безо всякой, пожалуй, оплаты тоже. Потому что давно жаждала его душа испробовать себя в таком деле. Нет, не на князя — на самого себя работает Иоанн. И он ответил:

— Могу к курятники ставить — ночами. А стараюсь не для князя — во славу господню.

— Бог тебя накормит?! — в сердцах крикнула Феврония. — А богу и вовсе не надобна роскошь... Ушли бы отсюда. Авось где найдутся люди пощедрее нашего князя.

— Закончим храмину — отпросимся у князя. Авось и отпустит.

— Князь, князь!.. Я бы его...

Иоанн зажал ей рот ладонью.

— Не кляни князя, он над нами богом поставлен, чти его и слушайся. Если не будем князя чтить, отец в адовом огне гореть станет.

В запальчивости Феврония воскликнула:

— Уж я не побоялась бы в адовом огне гореть. Не стала бы ради своего страха детей и внуков терзать. Не по-людски это.

— Закон, — печально и покорно пояснил Иоанн. — В трех поколениях должна вина перед князем искупаться. Бога слушаться надо, а не людей. Подальше от людей — ближе к богу. — И Иоанн перекрестился на висевший в углу образ.

— Без людей, чай, и бог не надобен.

— Подальше от людей, — повторил Иоанн. — Не зря отец домину на отшибе поставил. Подальше от людей — меньше греха.

Подальше от людей! Да так уж сотворил бог человека, чтобы себе подобных не сторониться. Некогда было Иоанну и Февронии пряжу прясть, ряднину ткать. Ковать железо не знали. Гончарного круга не имели. И несколько раз в году приходилось им идти на городское торговище, у купца Микулы солью запасаться, кремнем для добывания огня, новыми кое-когда портами, да и инструменты надобно время от времени обновлять. Но на торговище можно не только масло выменять на холст или секиру, там и горя людского увидишь густым-густо, что товаров на лавках. И так уж создал бог человека, что коснись чужого несчастья — оно и тебя опалит. Оттого засмученным возвращался каждый раз с торговища Иоанн, и смуток этот, что снег в глубокой ложбине, таял медленно, холодил душу до следующей встречи с людьми. Потому и не любил Иоанн идти в люди и не было для него дела милее, чем дерево стругать или камень к камню подбирать. Все чаще и чаще шла Феврония на торг одна. Она же шла с охотою.

Однажды увидела Феврония на городской площади толпу, теснившуюся вокруг кого-то, кого не видно было за спинами людей. Слышен был только голос — мужской, негромкий, красивый голос, рассказывающий о далекой старине, о тех днях, когда научились русские люди землю пахать и руду плавить, когда брали русские богатыри варяжских князей в полон, когда хана половецкого в Дикое Поле загоняли, когда русские лодьи Царьград осаждали.

Февронии удалось протолкаться вперед. В центре круга на большом плоском булыжнике сидел седой сутулый слепец. Приподняв голову, он устремил на толпу свои пустые жутковатые глазницы. Казалось, он видит все, что делается вокруг, видит даже тех, кого скрывают спины впереди стоящих. Вот он приметил женщину, кивнул ей приветливо, не прерывая сказа. На коленях у слепца лежали гусли.

Люди подходили, слушали, уходили. Иногда бросали на разостланную перед стариком холстинку мелкую монету, либо клали луковицу, ломтик сала, окраек хлеба. Иные крестились, а многие, только глянув на старика, торопились дальше. Временами старик умолкал, будто вслушивался во что-то, и люди вокруг него тоже настораживались, но ничего не слышали, кроме однообразного гомона торговища, который то затихал, то вскидывался широкими всплесками. Старик трогал свои струны и начинал новое — сказ про сечу, песню про молодца или жалобу на горькую долю.

Вот он умолк надолго, голова его свесилась. Видно, устал от своей бродячей жизни, от неизбывности людского горя, устал ждать чего-то лучшего.

— Про богатырей расскажи, — попросил кто-то.

— Добро, про них, — встрепенулся старик. — Слушайте же, люди, сказ про мужей из села Сумороки, про кузнеца Алфея и брата его Ондрея, людей силы неуемной, добрых к людям добрым, злых к злым. Кого народ привечает, тому и они поклонятся, кто народ обижает, с тех они спросят. На князя неправого идти не побоялись, вдвоем против целой дружины стали. Детин разогнали, князя схватили да в Киев ко Владимиру на суд повезли. И ныне они из лесу своего поглядывают, все ли честно творится в миру...

Закончив сказ, слепец поднялся, опираясь на палку, поклонился на четыре стороны, промолвил:

— Прощай, народ полочаны. Что от разумных людей слышал, да сам что ведаю, про то и сказывал. За слово правды меня не суди, от лжи и кривды боже тебя борони!

Он легонько стукнул палочкой впереди себя, и круг перед ним расступился. Феврония пошла за старцем. Возможно, он знает, за что отец Иоанна убил княжьего слугу и обязательно ли платить виру до третьего поколения. Раза два она выбегала наперед, чтобы еще раз глянуть в незрячие глазницы, кланялась, Как и все встречные, но заговорить со стариком все не решалась. Когда Феврония снова поравнялась со стариком, тот неожиданно выбросил руку, коснулся ее.

— Обожди, не мечись, — произнес он дружелюбно, — рядом иди. Кто ты и что ищешь от меня?

— Никто я, — смутилась Феврония.

— Никто — это камень, пень. А ты живая душа. Боярского или княжеского закладника дочь, похожалого ли ратая, или непохожалого [12] Не имевшего права уйти от боярина. , человек ты еси, людским именем наречена. Недаром от матери, бабки или прабабки оно тебе досталось — быть тебе на земле их повтором. С честью родители прожили — ту честь детям завещай умножить... Как же тебя по имени звать?