Натан Полянский - Славен город Полоцк

Микула откатил еще не остывшее тело мертвого. Женщина вздохнула. Микула приподнял ее. Спина женщины была залита кровью из раны между лопатками. Микула перенес ее в свои сани, уложил на солому, укрыл медвежьей полстью. Он погнал коней к городу. Женщина приподнялась на локте, застонала. Микула оглянулся. Теперь он узнал женщину, вспомнил, кто жил в сгоревшем доме. Она тоже узнала купца, снова легла на солому.

— Иоанн же где? — спросил Микула.

— В плен уведен, в Дрютеск, должно быть.

— Пропал человек, — вздохнул купец и перекрестился. Его удивило, что Феврония не плачет, хотя горе и боль слышались в каждом звуке ее голоса.

— Глебовы люди, — выкрикнула она. — Проклятый князь!

Впервые в жизни Микула услышал сочетание этих двух слов: «Проклятый князь». Но, странное дело, оно прозвучало обычно, не показалось чужим.

Вот и Полоцк. Купец не знал, куда девать раненую, кто захочет выхаживать ее. Самому недосуг, да и жонка не дозволит. Жил где-то на окраине дед-ведун, да и его искать некогда. Но вот сани догнали бредущего улицей слепца.

— Здоров будь, Кириан, — окликнул его купец, придерживая сани. — К знахарчуку дорогу ведаешь ли?

— Сама дойду, — сказала Феврония и неожиданно выскользнула из саней.

— Возьми, пригодится, — купец дал ей несколько монет.

Проехав еще немного правым берегом Полоты, купец остановился у усадьбы тысяцкого, боярина Ратибора. Набросил петлю вожжей на зуб частокола, пошел к дому по широкой дорожке, с обеих сторон обсаженной густыми рядами можжевельника.

Тысяцкий был не один. В сенях — большой передней комнате для приема посетителей — перед столом тысяцкого стояло, обнажив головы, около десятка поселян. Некоторых Микула знал — они жили в Сельце. Сбоку стоял дьяк, держал на ладони дощечку с натянутым на нее пергаментом и что-то записывал, макая гусиное перо в пузырек, висевший у него на поясе.

Лицо у тысяцкого длинное, рот вытянут вперед, скулы выпирают.

«Трусы, — подумал Микула о посетителях, — чем тут жаловаться, дали бы отпор Глебовым собакам. Вон сколько вас!» Он тоже снял шапку, поклонился и отошел к облицованной дубовой плашкой стене. Боярин взглядом велел ему обождать.

— Так вы просите, — обращался тысяцкий к поселянам, — чтобы я объявил вас моими людьми?

Голос у него тихий, вкрадчивый. Когда он говорит, челюсти чем-то напоминают вороний клюв.

— Оборони, боярин, от обид, — отвечал за всех один из просителей. Это был ветхий старец, едва державшийся на ногах. — От князя Глеба нас грабят, от смольнян тож, и от Новгорода приходили, коров увели. У кого нам еще заступничества искать?

— У князя же нашего, у Бориса Всеславича.

По неровному ряду просителей прошел едва слышный шепот. Затем старик снова заговорил:

— Известно, у князя, продли господи его лета! А только станет ли он из-за нас, смердов, брата своего корить?

— А что я могу против князя Глеба сказать?

— Против не надо ничего. Ты нас только от его людей и от иных наездничков оборони. Бери нас, боярин, под свою руку!

— Объявить вас моими людьми? — будто колеблясь, повторил тысяцкий. — Тогда, конечно, не посмеют рушить вас разбойники. А как же дети ваши? А внуки?

— За всех, боярин, заступись — и за детей, и за внуков, за скотину и дома. Иначе все сгинем.

Старик оглянулся на своих товарищей. Те угрюмо молчали.

«Что вы делаете, люди? Навеки себя в кабалу отдаете!» — хотелось крикнуть купцу, но вспомнил, что однажды боярин уже угрожал ему ямой, и отвернулся от этих несчастных.

— Все согласны? — притворяясь озабоченным, спросил тысяцкий.

— Все, — отозвался старик. — Иначе выхода нет, хоть помирай.

— Так!.. Записывай их имена, — кивнул боярин дьяку.

Теперь уже не притворное участие, а нескрытая радость чуется в голосе боярина. Микула глядит на его скулы, и ему кажется, что он видит боярина нагим — ребра у него выпирают, как и эти скулы, ребра поджарого голодного волка. Не ворона, а волк.

Крестьяне ушли. Убрался и дьяк. Боярин пригласил Микулу к столу.

— Садись, гость отважный. Беда какая случилась или по иному делу пришел?

— Покусали и меня звери Глеба. Уже под самые стены наши подбираются. А мы не бережем ягнят, так всех растеряем.

— Ты ягненок?.. Ты?.. — В недобром смехе затряслось жилистое тело боярина. Купец поглядел на него холодно, сурово. Боярин оборвал смех. — Так, так, — промолвил он, с трудом и не сразу придав своему лицу выражение сочувствия. — Живота не лишили тебя, в плен не уволокли — спасибо скажи. А рухлядишку новую добудешь. Купцы, они изворотливы, хитрющи... Хочешь — велю всем ловцам, кто сколько тебе шкурок продал, дать еще столько «на войну».

— Не о том забочусь, — возразил купец, поморщившись: знал, что после непосильных поборов охотники замыкались, переставали доверять, утаивали добычу. — Ловца разорим — и самим разорение. Наказать бы надо воров. Как допускаем такое: поставил Глеб в своем Дрютеске балаганы и ямы, со всей Руси хватает мужей, жонок, детей, туда их волочит и Махмудам за рабов продает. Нет теперь такой державы в мире, где бы русских не знали рабов. Тем и прославлены между народами: пенькой, смолой и рабами... Что молчишь, боярин?

Тысяцкий — в мирное время верховный городской судья, а в случае войны вождь ополчения — обладал громадной властью. Но сейчас он прикинулся беспомощным и наивным.

— Не наше дело в княжеские свары встревать. И Глеб, и Борис, и Давид одинаково сыновья Всеслава. Кто из них больше прав — разве можем мы знать? Один бог им судья... Посмеешь ты назвать прочих двух виновными против Бориса?

— Было при Всеславе одно великое княжество, а по нем стало три дробных и худых, — горячо возразил Микула. — Торговля же теперь навовсе захирела. На дорогах за Двиной, на Уле, на волоках к Днепру — всюду, где раньше купец свободно шел, нынче только стерегись воров. Утраты наши считаешь ли?

— Не станет князь на брата дружину свою посылать и тысячье скликать — то ведомо мне, — покачал боярин головой. — Да и нам не с руки, если подумать. Сам сообрази: был князь один, и все при нем мышатами ходили. Теперь они друг друга за руку держат — ан свободы нам прибавилось. Считай, четверть сотни новых закладников [15] Добровольно отдавшихся в кабалу. у меня за эти дни. Да немало похожих смердов от иных бояр перешло. Ну, а у меня, — усмехнулся он, — уже станут непохожими, никуда не пойдут. — Бросив пытливый взгляд на купца, боярин вдруг осекся, понял, что сказал лишнее. Хорошо, что хоть главное утаил: боярин ненавидел своего князя Бориса не меньше, чем этот купец князя Глеба. Думалось боярину не раз, что под Глебом жил бы он веселей — тоже немало нашел бы людишек, кого в рабство продать. С поселян, и купцов, и ремесленников вдвое дани тянул бы. А помрут с голоду данники — другие найдутся. Дружины больше надо бы ради этого, не две сотни, а пять. Да тих князь Борис сам и другим велит быть тихими.