Натан Полянский - Славен город Полоцк

— Так пусть будут! Освободите землю... от язычников. Слишком их много у вас. — И Гастольд сделал резкое движение головой, точно боднул кого-то.

— Мои язычники самые исправные данники, — возразил Андрей. — И куда их девать без земли? Да и хватит ли их земли для ваших... переселенцев?

— Тогда отберите у ваших православных, — с издевательской улыбкой ответил Гастольд. — Кстати, должен известить вас еще об одном решении Великого князя: повелел он ставить в Полоцке святой дом в знак вечной принадлежности сего края Литве. Значит, на три-четыре года ваши язычники могут понадобиться тут.

— А потом?

— А потом подумаем, князь Андрей! — почти весело воскликнул Гастольд. — Мало ли что может произойти с язычником за три года!.. Вдруг он вздумает принять христианство, а? — спросил он вкрадчиво.

— Не будет этого, — мрачно отвечал Андрей. — Они своей вере привержены.

— А если вы их заставите, князь?.. И ваши православные... Не приведет ли это к тому, что они станут друг друга бить и резать? — Гастольд самодовольно потер руки и рассмеялся.

Так вот для чего надобен еще один «святой дом» в Полоцке — чтобы сеять рознь между данниками разной веры и тем способствовать этому быку Гастольду захватывать земли его, Андрея!.. Чтобы истребить в этом крае тысячи людей, как уже сделано в других областях Литвы, и освободить место для приверженцев латинства, приверженцев Ольгерда.

Андрей вскочил.

— Неумелые строители язычники, — начал он взволнованно, но Гастольд сразу же оборвал его:

— А русские ваши на что? Пусть и они потаскают бревна и камни во славу Великой Литвы... Давно пора, чтобы знали они свое место. Больше столетия все мы говорим по-русски, детей учим по-русски, при иноземных дворах наши послы говорят и пишут по-русски, и многие иностранцы даже не знают, что есть литовский язык...

Князь Андрей не ответил. Подошел к окну. Во дворе его стремянный мыл жеребца.

Как-то на улице увидел однажды Андрей, как этот худенький паренек бесстрашно заступился за изможденного коня, которого зверски избивал его хозяин. Князь подскакал, хлестнул хозяина коня плетью, сказал пареньку: «Беру тебя стремянным!»

Распахнув окно, Андрей крикнул:

— Антонка, христианин ты или язычник?

Князь, несомненно, не мог не заметить, что ни разу Антонка не сотворил крестного знамения, ни разу не помолился перед вечерней трапезой, когда случалось им вне дома заночевать, не носил на теле креста. Значит, вопрос князя имел особый смысл. И когда Антонка понял это, он улыбнулся, ответил:

— Человек я, княже, а каким сотворен — уж не я виноват.

Кивком головы Андрей отпустил его, захлопнул окно, сказал Гастольду:

— Доволен я своими христианами, доволен и язычниками. Не беду в том вижу, что мирно меж собой живут, а пользу для княжества... И не с Москвой бы нам спорить. Князь Димитрий Иванович, слышно, на Мамая-хана войско готовит. Совместно бы нам на татар ударить, авось навсегда скинем Орду.

Теперь вскочил и Гастольд. Дернул головой, потемнел лицом, хоть и без того был темен.

— Замолчите, князь! — негодующе крикнул он. — Два у Великой Литвы смертельных врага: хан Мамай и князь Димитрий. Я ведь писал вам подробно. — Он унял свой гнев, сел, усмехнулся ехидно, многозначительно добавил: — Скоро скрестим свои мечи с Москвой... Не слишком, князь Андрей, клоните голову к Москве — мечу порою трудно разобрать, кого рубить, кого щадить... — Гастольд помолчал еще немного, наслаждаясь растерянностью Андрея, неожиданно крикнул: — Не Димитрий Иванович, а Ольгерд — Великий князь литовский и московский — выгонит Мамая в Степь, за Дон.

В переписанных Мефодием листах отец-книжник нашел ошибку: в одном месте было опущено слово «бог».

— Помыслами грешен, бога забываешь! — взвизгнул отец- книжник, размахивая перед лицом Мефодия злополучным листом. Потом внезапно как-то умолк, стиснул губы, часто заморгал, и голова его мелко затряслась. Было похоже, что старик беззвучно плачет, глотая слезы. Дабы успокоить его, Мефодий сказал:

— По смыслу это слово лишнее, можно было обойтись.

— Бог для тебя лишний! — простонал отец-книжник. — Бог!

Он схватил Мефодия за руку, повел в соседнюю келью. Это была полутемная конура с затхлым запахом, заставленная полками с книгами.

— Гляди, лишь моей руки тут двадцать четыре книги, а всех за триста. И все ошибки в них значат меньше, чем твоя одна.

— За триста... — задумчиво повторил Мефодий... — За триста! А многие ли люди читали их?

— Отец игумен... Архиерей берет иногда... протодиакон из собора... Князь Андрей однажды спрашивал житие святого Феодосия, да не оказалось.

Мефодий не впервые был в этом хранилище книг, душном, темном и тесном, но только теперь оно показалось ему похожим на усыпальницу. Ровными рядами стояли тут книги в кожаных, бархатных, дощатых переплетах, чем-то похожие на вертикально поставленные крошечные гробы, покрытые серым налетом пыли, кое-где затянутые паутиной. Труд многих десятков людей, авторов и переписчиков, был похоронен тут, вместо того чтобы служить людям, просвещать их. И отец-книжник в этой келье тоже казался умирающим. Глаза у него тусклые, неопределенного цвета, словно вылинявшие пятна краски. Его дряблые щеки цветом похожи на листы пергамента, которым старик отдал свою жизнь. И Мефодий вдруг крикнул, будто еще надеялся голосом пробудить старика к жизни:

— А для чего стараемся?.. Черт с ним, с твоим святым словом!..

В тот же день Мефодий был зван к игумену.

— Есть бог в твоей душе или нет? — тихим невнятным голосом спросил настоятель, вытирая ладонью слезящиеся глаза. — Почему не стараешься?

Лет сорок пять, а может быть и полвека, провел игумен в этой обители, где начал свой путь с послушника. А какая польза от всей его жизни? Неужели книги для того лишь переписываются, чтобы их точила моль? Мефодию вдруг стало душно в просторной келье настоятеля, будто была она тоже склепом. Он перекрестился на стоявшее на столе распятие и громко, потому что настоятель был глуховат, ответил:

— Есть бог, есть... Да книга-то не священная, размышления некоего Данилы.

— А все равно! Как смеешь переписывать неточно?

— Для людей книга писана. Бог, думаю, не обидится.

Это были кощунственные слова, игумен уронил голову, что-то простонал.

Монаху всегда надлежит быть смиренным, невозмутимым, бесстрастным. Он не должен никого любить, не должен никого ненавидеть или презирать, дабы не отвлекать себя от единственной достойной цели — служения богу. И Мефодий со времени своего пострижения никого не любил, никого не презирал, а лишь чтил, как положено, старших. Но вот он почувствовал презрение к своему игумену и уже не мог молчать, как требовал монастырский устав.