Натан Полянский - Славен город Полоцк

— Не богу, а людям нужны книги. Ради того и сподобились грамоту познать. Богу и без книг все ведомо.

Игумен вздрогнул, выпрямился.

— Славы ищешь? Людям служить хочешь, а не всевышнему, — проговорил он огорченно. — А при пострижении посвящал себя кому — забыл?

Нет, не забыл Мефодий своих тогдашних обетов и клятв. Да уж не тот он человек, не подросток несмышленый. Тогда невразумлен был, сейчас дошел до истины: если бог всемогущ, то не нужна ему служба человека. Служить не богу нужно, а людям. И Мефодий говорит:

— Когда давал обет, верил, что найду в сей обители правду. Разве для того предназначено нам жить, чтобы себя только спасать? Школу хотя бы открыли при монастыре.

— Для чего живем, то лишь богу ведомо, — возразил старец и, раскрыв книгу, ту самую, при переписывании которой Мефодий допустил ошибку, прочитал:

«Многие, отойдя от мира в иночество, вновь возвращаются на мирское житие, точно песь на свою блевотину, и на мирское хождение. Обходят села и домы славных мира сего, как псы ласкосердые».

Это место Мефодий хорошо запомнил. Когда игумен остановился, он продолжал наизусть:

«Где свадьбы и пиры, там черьнцы и черницы, и беззаконие. Имеет на себе ангельский образ, а обычаем похабен».

— Не про тебя писано? — спросил игумен, когда Мефодий договорил.

— Не про меня.

Мефодий вспомнил монаха, завлекшего его сюда, но не стал его называть. Был рад, что игумен первым произнес слова о возвращении на мирское житие. Теперь легче просить об этом. И Мефодий говорит:

— Дай мне, святой отец, должность, чтобы быть среди мирян.

— От бога ради мира отходишь?

— Хочу богу служить среди людей, а людям служить, как бог повелел.

— Да будет так, — согласился игумен. — Велено князем строить в Полоцке святой дом. Работных людей от наших весей сотню берут. Иди с ними. Будут и язычники там. Гляди же, чтобы они христиан в соблазн не вводили. А клобука не снимай.

Последнее означало, что Мефодий остается монахом. За ним сохранялось право приходить в монастырь молиться, ночевать. По окончании строительства он должен будет возвратиться к своим обязанностям инока.

...На строительство согнали свыше пятисот язычников и около двухсот христиан. Язычники были менее умелы, более простодушны и доверчивы. Мефодия назначили надсмотрщиком над ними, и эта роль скоро стала для него невыносимой. Он не мог покрикивать на людей, когда видел, что они выбиваются из сил, и не мог мириться с тем, что их обманывали. В особенности оскорбляло его то, что язычникам поручали самую тяжелую и невыгодную работу.

— Так повелел Гастольд, — ответил главный надзиратель, которому Мефодий однажды высказал свою обиду.

— Почему язычникам платите меньше, почему хуже кормите их?

— Так повелел Гастольд.

— «Не укради!» — напомнил Мефодий евангельскую заповедь. — А мы обманываем на каждом шагу и язычников, и христиан.

— Обманывать язычников не почитается за грех, спросите хотя бы вашего игумена. А христиан обманываем, конечно, по ошибке: в суете не всегда разберешь — кто наш, кто не наш.

— Все наши, кто тут работает.

Но надзиратель возразил:

— Наши работные люди делятся на язычников и христиан — так повелел Гастольд.

— А нужно бы делить людей не по вере, а по совести: у кого она есть и у кого — нет.

Но на все доводы Мефодию отвечали: «Гастольд». В этом имени собралось все злое, все бесчестное, что в изобилии творилось вокруг. Наконец Мефодий отказался быть надсмотрщиком.

Он стал работать наравне со всеми. Копал землю, замешивал глину, гасил известь, просеивал песок, помогал класть кирпичи. В одном деле Мефодий оказался незаменимым: он искусно готовил формы для барельефов — выпуклых изваяний на плоскости стен — и сам выдавливал их на сырой штукатурке. Но от полагавшихся ему за это привилегий он отказался и, как остальные, работал от темна до темна, ночевал в тесных землянках, которые были сооружены для рабочих недалеко от стройки, питался той же скудной и грубой пищей, что давалась всем.

Однако в противоположность многим другим, — тем, что были приведены сюда насилием и в душе проклинали здание, — Мефодий трудился с воодушевлением.

Полтора десятилетия Мефодий прятался в монастыре от своей лихой доли, но оказалось, что она отомстила другим за него. Полтора десятилетия он был сыт и одет, жил в тепле, а вот эти миряне, его нынешние товарищи по стройке, обитали в лачугах, были вечно голодны, умирали до срока. Он, Мефодий, провинился тем, что бежал от них, — и вот он вернулся. Он не знает, чем и как им помочь. Что ж, тогда остается делить их участь. Вот они сообща возводят здание, которое будет принадлежать всем, куда каждый сможет прийти отдохнуть, поразмыслить, полюбоваться красотой убранства, в праздничный день повидаться с друзьями. Пусть же этот дворец простоит тысячи лет, как напоминание потомкам о братстве людей разных племен и религий, как доказательство того, что все люди созданы одинаковыми и у всех одинаковые души.

И с новой силой, незнанной в юности, пробудилась у Мефодия жажда творить. Ночами, пока рабочие отдыхали, он при свете лучины резал из колоды мореного дуба фигуру благочестивого человека, которую подарит этому храму в день его завершения.

К удивлению своему, Мефодий обнаружил, что с каждым днем его Человек становится все более похожим на одного из тех людей, среди которых он теперь жил. Это был работный человек, может быть, каменщик, а может, кузнец, лодочник или смерд, ищущий правды против своего хозяина, ростовщика, сборщика податей. Это был человек огорченный, озлобленный, непокорный, и никаких признаков благочестия его лицо не выражало.

Что ж! Перед храмами эллинов стояли ведь статуи воинов, атлетов, бегунов... Наденет Мефодий на своего Человека крест — не все же станут всматриваться в его лицо.

Однажды недалеко от Мефодия, который с подмостков лепил карниз над одним из окон, остановился юноша. Он с любопытством озирался вокруг. Рассматривал колонны, пристройки, переходы, заглянул в лестничную клетку, прошел вдоль галереи и вернулся назад. Лицо его выражало почтение, смешанное с недоверием. Казалось, он не мог поверить, что столь дивное здание создавалось этими простыми работными людьми, забитыми и униженными. Вот монах на подмостках передвинулся на шаг, и на месте, которое только что было гладким, юноша увидел выпуклый серый красивый узор. До вечера мог бы юноша стоять здесь, любоваться всем, что творилось перед ним. Но он пришел по делу.

Юноша кашлянул — монах не оглянулся. Тогда юноша дотянулся посошком до его спины.

Мефодий оглянулся, узнал стремянного князя, ответил улыбкой на его приветствие.

— Тебе нравится эта работа? — спросил Мефодий. — Да, это будет красивое здание, не хуже, пожалуй, святой Софии. Если хочешь поучиться...