Натан Полянский - Славен город Полоцк

— Если сам не можешь — проси князя Андрея, пусть он заступится. Мы не желаем вашей веры.

Мефодий еще теснее прижал к себе Антонку.

Вдруг оба услышали позади шепот:

— Лучше бы этому Гастольду не родиться...

И другой шепот:

— Звери... волки...

И третий:

— Пошли на него погибель, господи!..

И четвертый:

— Да побьет его Москва!..

Мефодий, взяв за руку Антонку, медленно пошел к порталу, где уже кончилась давка. Вдруг он заглянул в самую глубину глаз юноши и произнес так тихо, что Антонке почудилось, будто это не голос человека, а шелест листьев зазвучал по-человечески:

— Убить его надобно...

Антонка рванулся, Мефодий удержал его.

— Идем... увидишь справедливость.

Они вошли в храм. Сквозь толчею протискались к алтарю. Затем Мефодий отпустил Антонку — приближалось мгновение, когда человеку нужна полная свобода.

И тут обнаружилось, что Гастольда в храме уже нет.

...Мефодий медленно побрел в монастырь, где не был давно. Его трехлетний труд пошел не на пользу людям, о чем он мечтал, а во вред. Уже в день освящения в храме раздались призывы к насилию, проповедь ненависти к людям. Мефодий слышал проклятия по адресу Московского князя и всех людей, «тайно призывающих Москву». Это были проклятия и ему, Мефодию, его покойному отцу, всем его товарищам по стройке, через руки которых прошло каждое бревно, каждая доска, каждый кирпич и каждая песчинка нового здания. Так нужно ли было строить его? Не ошибка ли это?

Привратник в монастыре был теперь новый. Им оказался давний знакомый Мефодия, монах-обжора, некогда приведший его сюда.

— Вернулся? — осклабился он, узнав Мефодия. — Наголодался, знать... Ну-ну, отъедайся. От харчу божественного люди аки свиньи жиреют. А благочестия у нас ныне, что в нужнике золота.

И он с видимым удовольствием рассказал Мефодию последние монастырские новости. Допущены в обитель несколько боярских сынков, кои сбежали сюда от кровавых семейных распрей. При пострижении внесли много серебра, за что живут отдельно в избах, содержат собственных слуг, и поваров, и горничных... Новый отец-келарь [20] Монах, ведающий монастырскими припасами. беззастенчиво ворует во всех кладовых, порученных его надзору...

— А сей лаз, — указал привратник на пролом в каменной ограде, — давно братией проделан. И каждый вечер идут и идут через него в обитель некие тонкие фигуры, а перед рассветом уходят... Да ты не хочешь ли пить? — перебил он себя. — Браги немного осталось...

Он встал на камень, дотянулся рукой до ниши над калиткой, — достал большую бутылку. Поболтал ее, виновато глянул на Мефодия и приложился к горлышку.

Мефодий пошел к настоятелю.

Игумен еще более одряхлел. Мефодия встретил с радостью. Если он не разучился писать, его ждут интересные книги.

Не разучился, отвечал Мефодий. Но прежде чем снова замкнуться в тесной келье с войлочным полом, теперь уж навсегда, ему нужно исповедаться. Из сотни монастырских смердов, посланных строить храм, с Мефодием вернулось пятьдесят четыре человека. Пятнадцать человек в разное время сбежали, да и в монастырь не вернулись. Остальные погибли.

— За души умерших помолимся, а беглых проклянем, — произнес игумен, намереваясь перекрестить Мефодия. Тот заслонился руками.

— За что проклинаешь?! — воскликнул он. — Посылал бы к Гастольду не смердов, а братьев... Угодно ли богу, чтобы на крови людей возводились храмы? Угодно ли насилие над язычниками?

Он ждал, что игумен скажет: «Нет, не угодно сие богу». Ждал, что он скажет хоть слово в защиту язычников. Но тот вместо этого перекрестился на распятие, прошептал: «Неисповедимы пути твои, господи!» Затем ответил:

— Душа язычника истинно страдать не может.

— Значит, терзай ее как угодно? — Мефодий с вызовом глянул на игумена, но тот поднял очи горе.

— А душа православного? — спросил тогда Мефодий. — Ведь вот и нас проклинает папа за то, что в латинство не идем, грозит муками ада. Кто же прав?.. Вот пошла Литва против Москвы. За чью победу молиться, отец-игумен?

— Посвятивший себя богу стоит осторонь мирских дел, — назидательно сказал игумен. — Молись во спасение всех душ, погубленных на войне.

— Я желаю знать, какое дело справедливо, — упрямо возражал Мефодий, — чье оружие свято — литовское или московское?

— Бог один то ведает. Не нам, грешным, его помыслы разгадывать, не нам знать, какой князь прав, какой неправ. Потому и отошли от мира под сии своды.

— Бог знает ли, не ведаю, — дерзко воскликнул Мефодий. — А я знать хочу... Не нужны господу наши пустые молитвы из Гастольдова монастыря. — Он хотел сказать «из Ратиборова монастыря», тут же заметил оговорку, но поправляться не стал. — И никому не нужны молитвы, а нужно дело, труд, в коем каждый человек оставит свой дух потомкам... Прости, отец игумен, не монах я отныне, нет покорства в моей душе ни князю, ни Гастольду, ни тебе... — И Мефодий положил перед изумленным игуменом большой нож. — Радуйся, отец мой, что не замарал я рук кровью нечестивого... И это забери от меня — не понадобится более. — Мефодий снял клобук и положил рядом с ножом.

Мефодий обходил монастырь. Пятнадцать лет здесь был его дом. Три года он потом раздумывал, возвращаться ли сюда, или нет. Теперь уходит навсегда. Надо попрощаться со зданиями, вещами, с монастырским садом, в котором не одно деревцо взращено им... На душе у него было смутно. В этих стенах для него нет больше места. Но свое место в миру он тоже давно утратил. Продавать на рынке свистульки он уже не сможет. Его художество по дереву никому в городе не нужно. Он не знал, чем помочь своему юному другу Антонке, его отцу, его соплеменникам, что им ответить, если снова спросят: «Где справедливость?»

Во дворе монастыря монах ковырял вилами костер. В костре сгорали прелая солома, сухая труха, навоз, корье. Наглотавшись дыму, монах пробормотал:

— Все отрава — и дым, и навоз, и все в обители. — Он кивнул Мефодию, добавил: — Ушел бы и я, да стар.

Мефодия осенило: новый храм — тоже отрава, он воздвигнут неправдой и несет людям горе, взаимную вражду...

В тот же вечер Мефодий разыскал Антонку. У того нашлись верные друзья.

...В новолуние, когда кромешная темень окутала землю, храм загорелся. Сбежалось много людей. Они стояли в отдалении — из- за большого жара нельзя было приблизиться — и молчали. Кто с испугом, кто с болью, кто с радостью наблюдал, как стая торопливых жадных языков металась вокруг детища их трехлетнего труда.

Давно не падали над Полоцком дожди. Не было поблизости ни речки, ни колодца. И все бочки, в которых когда-то доставляли воду строителям, давно были убраны отсюда.

Но две капельки влаги где-то сверкали среди лиц людей, отражая сполохи неукротимого огня. Они не высыхали от жары, а медленно росли. И когда становились тяжелыми и скатывались в темень, на их месте сразу же появлялись другие.