Натан Полянский - Славен город Полоцк

— Люди мне самому нужны, — покачал головой Иван Матвеевич. — А ты секрет свой раскрой, почему к тебе прибыль плывет, а у меня одни убытки?

— Так ведь сам я при моих людях засучив рукава день-деньской верчусь.

— На то у меня, положим, управляющий есть.

— Опять же за каждым присмотр нужен, чтобы не стоял без дела.

— Старосты у меня есть.

— Старосты стегуны. Мы же своих стегать не могем, вольный они народ — кого сегодня отстегают, завтра тот и ушел. Да еще на прощание угол печи отвалит... А сколько вы вашим платите в день?

— Нисколько, — отрезал Иван Матвеевич. — За что крепостному платить?

— А у меня по гривеннику получают. Вот и стараются. А чем больше каждый наработает, тем больше и мне прибыли. Гривенник ему — гривенник и мне. Так что если надумаете крутильню продавать, я возьму, — неожиданно заключил купец.

Откровенная жадность светилась в глазах Силантьева. Казалось, он готов был бы весь город застроить своими заводами, всех людей заманить к себе работать, чтобы от каждого свой гривенник прибыли получать. «Сколько же это он должен от всех за день получать?» — подумал Иван Матвеевич.

— Сколько у тебя всего рабочих?

— Мало, мало, — уклончиво ответил купец. — Всех-то людей вы, господа помещики, в руках держите, дело же у нас. А надо бы так: у кого дело, того и люди. Скорей бы уж царь волю дал им.

Дошли, значит, и сюда слухи о предстоящей отмене крепостного права. Но не это удивило Ивана Матвеевича, а та почти физически ощутимая неприязнь к нему, которую он прочитал на лице Силантьева.

Где-то в глубине двора раздались частые металлические удары.

— Обед, — пояснил Силантьев, прижмурившись на стоявшее в зените солнце. — У кого снедь припасена, пускай перекусит, а кто без этого пришел, пускай так посидит. После отдыха работа шибче пойдет.

— Рано у тебя обед.

— Полдень. Семь часов уже отработано, а семь впереди. У меня по-божески, не так, как у иных купцов — по шестнадцать часов без роздыху.

Довезя свои тачки до замесной площадки или до ямы, рабочие оставили их там, а сами рассаживались кто на тачках, кто на подвернувшемся булыжнике, кто просто на земле и разворачивали узелки со своим немудреным припасом: ржаным сухарем, репой или луковицей, щепотью соли, иногда еще вареным картофелем.

И вот Иван Матвеевич, обходя рассевшуюся прямо на дороге группу рабочих, заметил среди них Арсения. Бывший конюх, видно, не сладко ел. Коричневая кожа на его груди выглядела задубленной, как у старой клячи. Лицом Арсений потемнел, черная повязка над его глазом, казалось, расползлась на добрую половину лица, вторая половина была сумрачной, унылой, как у вечно голодного пса.

Арсений сказал что-то своим товарищам, они рассмеялись. По кругу пошла деревянная кружка — они распивали бутылку браги.

— Твое здоровье, хозяин, — крикнул один из рабочих Силантьеву. Остальные обернулись на хозяина, и тут Арсений увидел своего бывшего барина.

Всего одно мгновение глядел Иван Матвеевич в его единственный глаз, но сколько же злого огня сверкнуло в нем, если Иван Матвеевич невольно зажмурился!

— Глянь, господин какой важный шагает, — произнес сидевший рядом с Арсением рабочий. — Помещик, что ли?

— А-га, — вяло отозвался Арсений, словно и этого короткого звука жалел потратить на разговор о таком предмете.

— Скоро им конец. Крестьянам-то царь волю дает... Эй, господин помещик, — крикнул рабочий вдогонку прошедшему уже Ивану Матвеевичу, — в нашу артель не желаешь ли вступить? Пока еще можем принять.

— Шутят, бобыли!.. Выпили и шутят, — с беспокойством приглядываясь к лицу Ивана Матвеевича, проворчал Силантьев.

«А может, то моей судьбы предсказание?» — с внезапно нахлынувшим страхом подумал Иван Матвеевич. Он остановился, с яростью глянул на купца.

— Лжешь ты, купчина, без стыда. Кривой и есть мой Арсений.

— Ва-а-аш? — с хорошо разыгранным недоверием, ничуть не смущаясь, протянул Силантьев. — Не обознались ли? Из Новгорода он прибег ко мне, и имя у него Артем — тому свидетелей хоть сотню представлю.

— Ты представишь?.. Ты вор! — вне себя от негодования крикнул Иван Матвеевич. — На суд потяну тебя!

Силантьев вдруг сорвал с головы фуражку, бросил ее в пыль, к ногам Ивана Матвеевича.

— Прошу я вас... людей моих не тянуть, не трогать! Мне от губернатора привилегия дана, сказано людей брать, где найду. Я не спрашиваю, где они допрежь были, у кого служили и кто не сумел их при себе удержать. Не ищите здесь своих... Что упало, то пропало!

Лицо Силантьева все больше наливалось такой мрачной откровенной ненавистью к Ивану Матвеевичу, сдобренной жадностью зверя, готового до издыхания отстаивать доставшуюся ему добычу, что помещик невольно отшатнулся. Казалось, еще минута — и Силантьев своей жилистой рукой вцепится ему в горло.

Два смертельных врага стояли друг против друга. Так нежданно встречаются в лесу волк и рысь, преследуя одну и ту же дичь.

Силантьев что-то крикнул. Затуманенный гневом мозг Ивана Матвеевича воспринял смысл его слов только тогда, когда к нему подъехала его коляска.

— Уезжай, барин, с богом!

Всю обратную дорогу одно только слово вертелось в голове Ивана Матвеевича: «Выгнали... выгнали... выгнали».

Когда он въезжал во двор имения, случилось несчастье.

Откуда-то сбоку выскочил дорогой гусь фламандской породы, попал под ноги лошадям и был затоптан. Наперерез гусю бежала Малашка, на обязанности которой было присматривать за птицей, да не поспела она. Тут уж Иван Матвеевич не мог сдержаться. Он выпрыгнул из коляски, выхватил из рук возницы кнут и хлестнул им провинившуюся девчонку. Всю силу скопившегося в нем негодования он вложил в удар. Девчонка без звука упала, но Иван Матвеевич в исступлении продолжал хлестать ее, пока сам свалился от удара в висок.

Над ним склонился кучер.

— За что дите погубил? — спросил он хрипло и вдруг вцепился в горло Ивана Матвеевича. Насилу оторвали его сбежавшиеся дворовые люди, помогли Ивану Матвеевичу встать.

— Малашку к доктору, — сказал Иван Матвеевич, отдышавшись. — А кучера в сарай — судить буду сам.

— Не поможет доктор — мертва, — пригнувшись к самому уху Ивана Матвеевича, шепнул появившийся дворецкий.

— К доктору, чтобы причину смерти нашел, — шепотом же пояснил Иван Матвеевич. — То ли лошадей испугалась, то ли от простуды с нею случилось.

— Понял, — заторопился дворецкий и велел подобрать детское тельце.

А кучера не удалось задержать. Хоть бежал он к воротам не очень шибко, никто почему-то не сумел догнать его.

Вечером, как не раз в подобных случаях уже поступал Иван Матвеевич, он велел согнать в свою вотчинную молельню усталых после долгого трудового дня мужиков и баб и до утра заставил их отмаливать перед богом его грехи, без конца повторять сочиненную им на такой случай молитву: