Владислав Романов - Нефертити

— А как бы ты поступил на моём месте, получив поздравление от Суппилулиумы? — неожиданно спросил фараон. — Согласился бы на его предложение о мире или отверг его?

Первый царедворец задумался.

— Но я не могу представить себя на вашем месте, ваше величество, — поклонившись, ответил Илия.

— Хорошо, дай мне тогда умный совет!

Первый царедворец не сводил глаз с властителя. Он понимал, что самодержец уже принял решение и теперь лишь испытывает его. И сейчас очень важно было угадать намерение властителя.

— Я могу высказать только своё мнение, — робко проговорил иудей.

— Скажи!

— Я бы поблагодарил его за поздравление и принял бы мир, — набравшись отваги, заявил Илия.

— Почему? — тотчас спросил Аменхетеп.

— Говорят, худой мир лучше самой доброй вражды. Мы ныне богаты, как никогда, и ни к чему нам дразнить диких собак.

— А как же моя честь? Ведь захватив наши колонии, хетты нанесли нам жестокое оскорбление!

— Но разве они обогатились, завоевав их? — спросил первый царедворец. — В последние годы мы больше тратили, помогая этим странам, нежели получали взамен.

— Хорошо, отправьте Суппилулиуме Первому мою благодарность за поздравление, — согласился фараон. — Но зерно им не продавать. Или пусть платят тройную цену!

— Послы хеттов не появились, и это не случайно. Скорее всего Суппилулиума станет закупать зерно через купцов Арцавы, Киццуватны и других завоёванных им стран. Таковые купцы уже приехали и сразу запросили чуть ли не по десять караванов. Ясно, что половина отправится в Хаттусу.

— Ты ещё сделок не заключал?

— Нет, пока не будет на то вашего соизволения, ваше величество. Я даже цены не объявлял.

— Да конца сезона дождей ничего предпринимать и не будем. А заказы собирай. Как все соберём, так и будем решать.

— В Уруатри уже ныне продают по тройной цене, — заметил первый царедворец. — Купцы из Палестины и Финикии готовы давать три с половиной цены за кадь.

— Вот как?! — проговорил фараон, и глаза его загорелись. — Мы сразу выигрываем две с половиной цены?

— Моё предложение: установить четыре и начать продажу. Зерно начинает портиться, ваше величество. Его слишком много. Даже сотни рабов не успевают перебрасывать его с места на место, оно подгорает. Дикая жара стоит.

— Хорошо, продавайте по четыре! — согласился фараон.

Илия поклонился.

— У меня есть одна просьба, ваше величество.

— Говори!

— В борьбе с похитителями погиб начальник охраны нашего хлебного городка. Ценой своей жизни он перебил половину грабителей, а остальных задержал...

— Да, я знаю, — прервал его Аменхетеп, всем видом выказывая, что торопится и просит излагать побыстрее.

— Я попросил бы вашего соизволения назначить на освободившуюся должность его сына Хоремхеба. Он служил вместе с отцом, и его заслуги велики. Могу даже сказать, что это он один перебил половину грабителей...

— Вот как? — удивился правитель.

— Он попадает в гранат со ста шагов, ваше величество! — обрадованно добавил Илия.

— Надо же! И сколько ему лет?

— Он на два года старше вас.

— Тогда представьте мне как-нибудь нового начальника охраны вашего хлебного городка!

— С удовольствием, ваше величество! — заулыбался Илия, поклонился и ушёл. Правитель остался им доволен. Тихо и незаметно этот иудей принёс его дому несметные богатства и ничего не просит взамен.

«Поистине бесценный слуга и к тому же весьма не глуп. А взамен неожиданно свалившегося на мою голову богатства на берегу Нила, на полпути к Мемфису, можно выстроить целый город, подобно Фивам, — вдруг подумал властитель. — Столица уже вся застроена. Ныне негде даже поставить две статуи — Нефертити и мою. Не на окраине же, как предлагает Джехутимес. Пусть даже наши скульптуры, подобно воротам, как он хочет, будут встречать каждого путника, въезжающего в Фивы. Я вовсе не хочу быть мраморными воротами для всякого сброда, шастающего туда-сюда! Как говорит Шуад: „Каждый строит себя, как отдельную страну, но немногие добиваются её признания". Я же добьюсь этого!»

Шуад собирался во дворец — самодержец пожелал возобновить с ним прежние занятия, — когда храм Амона-Ра неожиданно посетил Верховный жрец.

— Ты куда-то спешишь? — удивился он, сделав вид, что ни о чём не знает.

— Да, на встречу с его величеством.

— Вот как? — Неферт изобразил изумление на лице. — Странно, что он снова вспомнил о тебе!

— Наш правитель ещё молод и хочет расширить свои знания. Что ж тут странного? — скрывая своё раздражение, проговорил жрец.

— Когда он был царевичем, а ты жрецом одного из храмов и его наставником, такие отношения соответствовали нашим традициям, но сейчас твой ученик стал фараоном, и он должен постигать истины либо из моих уст, либо от человека, которого мы специально выберем для этих целей. Поэтому, прежде чем соглашаться на предложение его величества, ты обязан был переговорить со мной! — не тая презрения, внушал ему Неферт.

— Разве я как жрец главного храма Фив не могу стать таким специальным человеком? — удивился Шуад.

— Я знаю, ты и раньше внушал царевичу крамольные мысли! Являясь настоятелем главного храма, ты сеешь вокруг себя ересь и неуважение к нашим богам, а потому, если б не заступничество фараона, я бы давно выгнал тебя отсюда! Я проклинаю тот день, когда ты чёрным аспидом вполз в моё сердце и свил там своё гнездо! Я проклинаю тот день, когда я сделал тебя настоятелем этого храма! Я проклинаю тебя! Ты единственное ничтожество в нашей священной среде, каковое грязнит сам воздух великих храмов и чьё разнузданное бесстыдство я вынужден сносить против своей воли! Я удивлён только одним: как великие Осирис и Сет не лишат тебя жизни, но думаю, рано или поздно это случится! — побагровев и трясясь от гнева, вымолвил Неферт.

Шуад лишь усмехнулся в ответ.

— Если вы, ваша милость, считаете, что я не имею права наставлять его величество, то как Верховный жрец скажите ему об этом сами, а я как верноподданный нашего самодержца не могу не явиться к нему в назначенный им же час. Что же касается воздуха и моего бесстыдства, всех этих ваших пустых, давно проеденных муравьями слов, то я вас презираю не меньше и умирать не собираюсь лишь по одной причине: не хочу доставлять такому тупейшему существу радости! — выпалил Шуад и тотчас сам испугался столь смелого выпада.

Верховный жрец, сжав тонкие извилистые губы, несколько мгновений испепелял ненавидящим взглядом дородного жреца и, казалось, готов был наброситься на него с кулаками. Они впервые столь откровенно объяснились, и оба были потрясены как своей несдержанностью, так и злобой, которая жила в них, ибо каждый помнил завет Птаха, бога искусств и мудрости: «Не посей в себе злобу, вырви её с корнем, очисти себя от неё, и боги услышат твои молитвы». Разве они могут после этого быть жрецами?