Владислав Романов - Нефертити

Впервые за всё время правления ему, пусть иносказательно, дали понять, что этот поход не стоило начинать вовсе, и никто из сидящих в шатре правителя военачальников не возразил этому сосунку, а значит, остальные думают так же — вот что возмутило больше всего самодержца, и он лихорадочно искал выход. Гасили он отправит обратно домой, приказав слугам убить его по дороге. Но всех военачальников не убьёшь, не с кем будет воевать, однако эти настроения придётся переломить.

— У вас всё, Гасили? — нетерпеливо спросил вождь хеттов.

— Нет, ваше величество. Мои люди нашли способ, как можно легко пробраться в Эмар. Он стоит на Евфрате, как и Каркемиш, я уже предлагал раньше точно так же со стороны реки пробраться и сюда, но вы, ваше величество, отказались от моего предложения, и мы потратили три дня и положили немало наших воинов при штурме. Мне кажется, не стоит совершать ту же ошибку со взятием Эмара...

«Каков наглец!» — проскрежетал от злости правитель, готовый наброситься на Гасили и задушить на месте.

— ...куда гораздо легче, чем даже в Каркемиш, можно проникнуть со стороны реки под видом рыбаков, перебить стражников, открыть ворота и впустить конницу...

— Что значит «под видом рыбаков»? — поинтересовался Халеб.

— Покупаем или отбираем у местных рыбаков рыбу, переодеваемся в их одежды, приезжаем на двух лодках, говорим, что прибыли из селения такого-то, хотим продать рыбу. Уплачиваем пошлину, идём на базар, он рядом с воротами, торгуем до конца дня, вы приближаетесь, стража закрывает ворота, мы вытаскиваем наши мечи, бросаемся на стражников, уничтожаем их, открываем ворота, и наша конница врывается. Это застаёт всех врасплох, и мы легко берём город!

— Что ж, неплохой умысел, — неожиданно поддержал начальника разведки Халеб.

— Да, в этом что-то есть, — загудели остальные полководцы, но тут же умолкли, взглянув на перекошенное от злобы лицо Суппилулиумы.

— Я не стану наряжать своих воинов в рыбацкие робы! Я говорил об этом, Гасили, ещё в первый раз, когда эта чушь взбрела тебе в голову! И вот я слышу её снова! Всё, хватит, я отправляю тебя обратно в Хаттусу!

— Но Гасили предлагает толковые вещи, ваша милость, и он провёл большую работу, я не уверен, что кто-то другой сделал бы её лучше, — неожиданно вступился за него Халеб, мнением и храбростью которого Суппилулиума дорожил. — Я согласен, что переодеваться в рыбаков не столь умная затея...

— Глупейшая! — прорычал самодержец.

— Не очень умная, Гасили, потому что все рыбаки знают друг друга, и когда твои люди скажут, что мы оттуда-то, а рядом окажется человек, знающий тех настоящих людей, то твоих лазутчиков могут мгновенно заподозрить, схватить, и вся эта затея провалится. Разве не так?

— Да, такое возможно, — признался Гасили.

— И это предложения начальника разведки?! — возмутился Суппилулиума, обращаясь прежде всего к Халебу. — Да любой другой придумал бы гораздо умнее!

— Так вот пусть и подумает, а не отправляется домой, — заметил начальник колесничьего войска. — Сейчас каждый человек нам здесь пригодится.

— Да, пусть поработает головой! — подхватили остальные.

— Хорошо, пусть подумает! — нахмурившись, прорычал властитель, не глядя на Гасили.

Последний поклонился, помедлил и удалился из шатра, несмотря на то, что слуги уже накрывали на стол. После таких совещаний все обычно обедали вместе с правителем, и Гасили, теперь также принадлежавший к военной верхушке, должен был сесть на прежнее место и остаться обедать. Но он вышел, тем самым подчеркнув своё пренебрежение к хлебу самодержца, и все почувствовали, как тот напрягся. На мгновение в шатре повисло тяжёлое молчание.

— Если ничего хорошего не придумает этот наш новичок, тогда лучше отослать его обратно, — вдруг проговорил Халеб, и все снова согласно закивали.

— Хорошо, хоть наш Халеб милостиво дозволил мне самому принять это маленькое решение, — усмехнувшись, проговорил Суппилулиума.

Эта усмешка означала, что правитель ни на кого из присутствующих зла не держит, и все тотчас захохотали, похлопывая по плечу Халеба, который так удачно исправил настроение правителя.

— Мы возьмём эти города так, как нам нравится, — поднимая наполненную слугой чашу вину, проговорил самодержец. — Потому что мы — хетты, и нет такой силы, которая могла бы нам противостоять! И я усмирю сирийцев, чего бы мне это ни стоило!

На следующий день Суппилулиума собрал всех жителей Каркемиша и сказал им:

— Я оставлю здесь правителем с небольшим отрядом воинов своего сына Телепину, — он дал знак, и крепкий шестнадцатилетний отрок, стоявший рядом с ним, с такими же красными гнойничками на скулах, выдвинулся вперёд и поклонился жителям. — Отныне вы все под его и моим покровительством!

Вождь хеттов выдержал паузу, но ни один из жителей не проронил ни слова. Телепина же, с трудом скрывая страх, смотрел на сирийцев, пожирающих его ненавидящими взглядами.

— Если вы убьёте моего сына и ещё кого-либо из моих воинов, я клянусь своими богами: вернусь сюда и сровняю этот город с землёй! Евфрат покраснеет от вашей крови. Даже если вы все сбежите, я найду вас в ваших пустынях, и месть моя будет страшна. Я прощаю вам всех убитых вами до этого воинов. Вы защищались. Но с этой минуты вы подданные моего сына. Не хотите жить под ним, уходите, пусть останутся те, кто захочет жить здесь. Мой же сын, я обещаю, будет печься о вас, заботиться и любить вас, как своих братьев. Да будет так!

Сирийцы выслушали царя в полном молчании и разошлись. Суппилулиума обнял сына, сел на коня и отправился дальше, видя, как слёзы выкатываются из глаз Телепины.

— Помни! Если тебя убьют, я отомщу за тебя! — выкрикнул он на прощанье.

Иафет разломил горячую лепёшку надвое, передал половину старшему сыну Иуде. Тот взял её, поклонился отцу, поднёс к носу, вдохнув душистый аромат печёного хлеба, и блаженная улыбка окрасила его обветренное, чуть красноватое лицо.

— Поистине нет ничего вкуснее и сытнее хлеба, отец, — восторженно сказал он. — И ничто не заменит нам вот такой лепёшки! Когда вечером я ложусь спать на пустой желудок, то всегда думаю, что настанет утро, и я вдохну запах печёного хлеба!

— Всего двадцать горстей зерна осталось, — с грустью заметил Иафет.

Иуда взглянул на отца и поник головой.

— Я помню: сам первый сказал тебе, что никогда ты не поведёшь на показ чужеземцу нашу младшую Дебору и даже запретил о том говорить, но сам и нарушаю своё слово. Ибо нет больше хлеба нигде. Шесть лет засухи истощили закрома у всех, но есть хлеб у египтян. Они уже никому не продают его, кроме своих жителей, и одно спасение, что ты знаком с первым царедворцем, и он просил привести в следующий раз младшую, Дебору. Зачем она ему? Он хочет взять её в наложницы?