Мария Сильято - Калигула

Гай смотрел на жреца, и его рука всё крепче сжимала локоть беззащитного Залевка. Мальчик возмущённо думал, с каким безжалостным единодушием все в его семье молчали о прошлом. Он также заметил, что это сообщество, называемое семьёй, было на самом деле двухголовым чудовищем, мифической гидрой, чьи головы семьдесят лет смертельно грызлись друг с другом.

Германик сказал:

— Я знал и про это… — и тут заметил замешательство сына.

Но жрец спросил его:

— Ты уверен, что знаешь всё? Того человека, которого умирающая царица попросила защитить её сына, звали Родион. Но он продал её сына Августу. Он лживо объявил, что Август хочет посадить его на египетский трон. Юноша боялся, ведь мать говорила ему о неимоверной жестокости Августа. Но предатель посоветовал поверить ему: «В тебе течёт кровь Клеопатры, да, но ты также и сын великого Юлия Цезаря. Великий Цезарь не оставил сыновей в Риме. А тебе никогда не приходило в голову, что Август — твой родственник?» Юноша с трепетом ответил, что Август никогда не проявлял сочувствия даже к Марку Антонию, такому же римлянину, как он сам. Но предатель ласково ответил: «Марк Антоний поднял войска против Рима, а ты ни в чём не виновен. Одно твоё имя объединяет судьбы Рима и Египта, это имя вдохновлено богами. Август тоже устал от войн и ждёт тебя, чтобы установить мир». Я слышал, что, говоря так, предатель держал под уздцы прекраснейшего арабского скакуна, которого юноша, убегая из Александрии, был вынужден оставить там. Погладив своего любимого коня, тот сдался и вскочил в седло. И поскакал в Александрию. Так Август в первый раз увидел этого юношу одного с ним роста и опасно похожего на него. Император решил, что это голова опасной змеи, и приказал немедленно её срубить. Мне говорили, что его мать Клеопатра в последние недели жизни хотела сделать его изображение из чёрного базальта.

Гай молчал, и Германик отвёл глаза под его взглядом. Он думал, что же это была за женщина, что за царица, которая покорила одного за другим двух таких людей, как Юлий Цезарь и Марк Антоний. Их души переменились, когда они ступили на корабль, что теперь гниёт вон там, полузатопленный, и начали подниматься по великой реке. На этой воде два этих воина, до тех пор несгибаемые в своей жестокости, избавились от своих лютых инстинктов, толкавших их на завоевания. Их мысли пошли по иному пути: союз, равноправное объединение двух держав. Оба имели сыновей от царицы Египта — сделали первый шаг к основанию династии, которая бы правила двуглавой империей, Римом и Александрией. Это были нереальные и, конечно же, самоубийственные мечты.

Всё это теперь проснулось в голове Германика. Так, когда они входили в Александрию, переодетые греческими купцами, разговаривая по-гречески, он испытал неожиданное и непреодолимое негодование от открытия, что александрийская стена огораживает жуткое место. Жители знаменитого, высокоразвитого города были изнурены фискальными грабежами и лютым голодом, их поля были истощены. В страшной тишине под величественными портиками лежали сотнями крестьяне и жители городских окраин, уморённые недоеданием. Спрятавшись в тёмных углах, без голоса, без сил поднять руку, они молча умирали. Утром отряды вигилов [23] Страж, дозорный. собирали ночные трупы и швыряли на телеги. Легионеры охраняли дороги, а флот грузовых кораблей, груженных зерном, из западного порта отправлялся в Путеолы, великий порт Рима.

И вдруг Германик отбросил всякую осторожность и, движимый каким-то импульсом, лежащим за пределами логики, открыл свой ранг и имя. Он рискнул будущим, приказав городским магистратам открыть для народа Александрии бездонные хлебные закрома. И его молодой сын был тоже охвачен этим мятежным чувством.

— Мой господин, — сказал старый жрец, — ты не грек…

Население Александрии по пути шумно приветствовало Германика, местные власти в восторге выстроились вокруг и вручили ему тяжёлое золотое кольцо-печатку, принадлежавшее раньше одному древнему фараону; на одной стороне подвижной оправы был высечен священный скарабей, а на другой — глаз бога Гора.

Но praefectus Augustalis, представитель Тиберия, совсем не удивился неожиданному появлению Германика, как и не отреагировал на шумную раздачу зерна. И кое-кто из спутников Германика заранее испугался этого странного бездействия. Только по прошествии долгого времени стало известно, что спекуляторы, осведомители Гнея Кальпурния Пизона, осторожно следили издали за этой запретной поездкой. И известие дошло до Тиберия: по морю из Александрии на берега Италии, а оттуда посредством оптических сигналов в Рим.

Бдительный ум Ливии («Всю свою жизнь, — говорили в Риме, — она не делала ничего другого, кроме как сидела в своём садике и думала») сразу же увидел в запретной поездке и шумной раздаче хлеба повод, чтобы сокрушить опасного соперника Тиберия. «Германик вынашивает план восстания, — почувствовала она, — это начало войны». И внушила сыну-императору, что такое нельзя оставить без последствий.

— Кто держит в руках египетскую пшеницу, у того в руках Рим.

Самые влиятельные из оптиматов согласились:

— Не нужно много войск, чтобы напасть на империю из Египта. Чтобы блокировать в Александрийском порту грузовые корабли, хватит двух десятков легионеров.

И Италия, лишённая египетского зерна, капитулирует без войны.

Кому-то вспомнилось, что в Германике течёт опасная кровь Марка Антония. Кто-то ещё крикнул:

— Он снова возрождает планы по перенесению столицы в Александрию!

Это обвинение было подобно землетрясению, способному выгнать на улицы всё население Рима, и оно уже стоило жизни Юлию Цезарю.

Тиберий не выступал публично. Но вместе с матерью радовался своей дальновидности, что заранее послал в Антиохию человека, который лучше любого другого мог поддержать жестокую игру, — именно Гнея Кальпурния Пизона. И из Рима в Антиохию, куда спешно возвращался Германик, вновь севший на корабль в Пелузии, отправилось безжалостное императорское послание.

Императоры династии Юлиев — Клавдиев осмотрительно оставят после себя только официальные документы и речи, напыщенные автобиографии, в некотором роде литературные произведения. Олимпиец Октавиан Август, например, кроме политических трудов сочинил лишь несколько литературных этюдов и порнографических стихов, которые строгие потомки поспешили уничтожить. Но сенсационным исключением останется тайный приказ убить Германика, собственноручно переданный Тиберием сенатору Кальпурнию Пизону.

Когда Германик ступил на землю Антиохии, его душу переполняли новые впечатления и грандиозные замыслы. Но на следующее утро, в начале дня, обещавшего много восторгов, пока молодой Гай в атрии рассказывал старшим братьям об опьяняющем египетском путешествии, появился посланник с императорскими табличками. Разговоры и смех вдруг стихли. Посланник громко объявил о себе. В этот момент из своих палат вышел Германик, и посланник, с наглой публичностью посреди атрия протянув ему пакет, объявил: «По приказу императора». Гай заметил, что его военная суровость переходит в дерзость, и испытал неосознанный страх. Посланник подождал, пока документ будет принят, и удалился.