Мария Сильято - Калигула

В ясном зимнем воздухе караван судов заметили издалека, и всё население устремилось к морю. С борта увидели, что порт, песчаный берег, мол, набережная, городская стена, дома, крыши покрыты сплошной толпой, молча и неподвижно дожидавшейся их.

— Его любили, — без слёз прошептала мать Гая.

Корабль, вёзший семью убитого, первым вошёл в порт, двигаясь всё медленнее, вёсла еле касались воды. В этом ледяном молчании он завершил манёвр, в море опустились якоря? моряки отдали швартовы, а другие подхватили их на берегу. В тишине корабль совсем остановился и, немного покачавшись, прижался к причалу; в тишине были установлены сходни.

— Выходи, — сказала Гаю мать.

Двух старших братьев, тех, что с неутраченной юношеской доверчивостью не верили в опасность, из осторожности послали в другой день, на другом корабле, в другой порт.

Агриппина со своим младшим сыном ступила на сходни, двумя руками — в этом все увидели любовное отчаяние — прижимая к себе свою ношу; и было понятно, что это урна с прахом Германика. Среди праха, говорила она, сердце осталось невредимым, его не тронуло пламя долгого погребального костра. И все единодушно признали, что это последнее и несомненное доказательство отравления.

С первых же шагов мальчик понял, какой шум может вызвать сочувствие и возмущение тысяч человек, когда, встречая их, толпа вдруг разразилась криками и рыданиями. Но после этой драматической высадки Агриппина и товарищи Германика заметили, что официальных встречающих нет ни на молу, ни в городе. Местные власти как будто растворились.

— Это постыдный приказ Тиберия, — заявили возмущённые трибуны и центурионы.

Агриппина проговорила без всякого выражения:

— Узурпатор надеется, что народ забудет злодейское убийство.

Но вместо этого подобная презренная тактика вызвала неуправляемые народные волнения. Пока колонна, начавшая сухопутный поход в Рим, двигалась по Аппиевой дороге в сопровождении двух когорт, слух о прибытии опередил их, и от этапа к этапу вокруг собирались всё большие толпы. Морозным вечером, на исходе дня, двигаясь меж заснеженных холмов, путники достигли Беневента — города, известного множеством таинственных легенд. И под древним ореховым деревом с волшебно светлой корой жрецы из одного маленького египетского храма, воздвигнутого в дни Юлия Цезаря, под музыку странных инструментов и в аромате всепроникающих благовоний дали приют праху Германика.

— Как в Саисе, — шепнул матери Гай.

На следующее утро Агриппина, приласкав сына, сказала:

— Этой ночью мне впервые удалось уснуть. Я действительно спала и верю, что мне снились сны, но ничего не запомнила, только свет.

На её губах после стольких недель проявилось какое-то движение, которое можно было счесть улыбкой.

Гай испытал от этого огромное облегчение, словно вернулся в былые счастливые дни, и сказал себе: «Если смогу, в память об этой ночи когда-нибудь украшу храм Исиды, как те храмы древних фар-хаоуи».

Медленное и печальное путешествие превратилось в опьяняющую процессию, двигающуюся меж двумя стенами столпившихся людей: товарищей по оружию умершего молодого полководца, людей, некогда славивших его противостояние аристократам, ветеранов, чтящих память победителя Арминия, популяров и старых республиканцев, боявшихся усиления императорской власти, старых врагов Тиберия и Ливии, — и все единодушно кричали, что убийца — Кальпурний Пизон и что за ним стоит император.

Юный Гай погрузился в ощущение нереальности, заглушившее боль. Прибытие в Рим было пьянящим и в определённом смысле триумфальным. Как будто в городе не жил Тиберий, как будто здесь не спустили с цепи всех шпионов и преторианцев, огромные толпы, несравнимые с теми, что встречали живого Германика, высыпали на улицы, окружили приехавших и следовали за ними вдоль всего долгого пути до построенного Августом грандиозного мавзолея. Гай, слишком молодой и несмышлёный для такого дня, мельком видел доспехи преторианцев, что сдерживали толпу, а за ними тысячи лиц, которые, узнав младшего сына, звали его и плакали. Устроив такую давку, что было трудно вздохнуть, они кричали Агриппине, что среди этой банды убийц она одна хранит честь родины. Громогласно призывали богов спасти жизнь ей и её сыновьям. В ярости вспоминали, что до смерти мужа она уже провожала в этот мавзолей убитых братьев. Проклинали не понёсших наказания отравителей и призывали к мести. Никто, кроме нескольких умудрённых опытом сенаторов, не предполагал, что эта горячая манифестация простонародья станет роковой.

Тем временем до дворца Тиберия на Палатине доносился шум огромной возмущённой толпы, готовой к бунту.

— Не знаю, сколь крепка верность преторианцев, — мрачно размышлял Тиберий.

И потому из семейства Цезарей и императорского двора никто на похоронах не появился. Тиберий с матерью послали сомнительных послов сказать толпе, что и они оба охвачены скорбью.

— Они там запёрлись наверху, потому что боятся Рима, — неосторожно выразила своё презрение Агриппина, но рядом больше не было Германика, чтобы успокоить её в своих объятиях.

С хитрым лицемерием Ливия не позволила Антонии, престарелой матери Германика, принять участие в похоронной процессии. Антония повиновалась. И кто-то прозорливо заметил:

— Ливия хочет, чтобы отсутствие убитой отчаянием матери и отсутствие императора казались вызванными одинаковой скорбью.

Многие настойчиво призывали Тиберия устроить торжественную церемонию упокоения праха Германика, но император отказался.

— Он сказал: нет. Никакой церемонии на Форуме, никаких поминок перед ростральной трибуной, — возмущались популяры. — Даже никаких почестей, которые оказывают любому безвестному патрицию.

Кто-то обратил внимание императора на необычную бедность этих похорон, и его ответ просочится в исторические книги:

— Недостойно римского характера предаваться стенаниям.

Лишь один сенатор при мертвенном молчании коллег с негодованием заметил:

— Рим уже не отличает малодушного хныканья от оплакивания героев.

Но народ не успокаивался. Среди криков и призывов построение в торжественную колонну, длительное стояние в давке, медленное продвижение с частыми остановками заняло всю вторую половину дня. Ранние январские сумерки застали людей, когда они ещё не увидели и бронзовых дверей мавзолея. Под ледяным зимним ветром все сообразили, что наступила ночь. И тут на всей площади, в садах и на берегах Тибра зажглись тысячи факелов, и от буйного раздуваемого ветром пламени небо вокруг мавзолея покраснело.

Август, мысливший себя в понятиях вечности, за сорок два года до смерти возвёл мавзолей своей славы. Он вдохновил архитекторов на торжественно одетый мрамором круглый курган, увенчанный деревьями и вечно зелёным кустарником, над которым возвышалась бы его божественная статуя высотой в сорок метров.