Мария Сильято - Калигула

Чтобы распечатать пакет, Германик отправился к себе в комнату и закрыл дверь. Решив, что его авантюрные рассказы о поездке больше ничего не стоят, Гай замолк в ожидании, когда дверь откроется снова.

Германик, уединившийся в своих покоях, с изумлением и возрастающей тревогой прочёл строжайший официальный выговор за несанкционированную поездку в Египет и самовольную раздачу зерна. Но письмо завершалось неожиданными словами прощения.

— Самые отеческие слова, которые Тиберию удавалось когда-либо продиктовать, — отметил Германик, кладя папирусный свиток, и его тревога усилилась ещё больше. — Этот человек ещё никого не прощал.

Тиберий хотел продемонстрировать, что ничто не ускользнуло от его осведомителей, но за великодушными фразами и императорским гневом словно висела какая-то туча. Германик сохранил письмо в тайне и не вышел из комнаты, как надеялся сын. Офицеры выразили Германику своё возмущение поведением его врага Кальпурния Пизона: в его отсутствие легат Сирии значительно превысил свои полномочия, он подорвал стратегию умиротворения с сопредельными мелкими царствами, отменил или оставил без внимания все распоряжения Германика и жестоко нарушал его гражданские отношения с населением.

Германик пригласил Кальпурния Пизона к себе, и тот вскоре явился.

— Я ожидал этой встречи несколько недель, — нагло заявил он в атрии.

Дверь с шумом захлопнулась у него за спиной. С первых же слов оба необратимо разругались; Германик изображал покорность приказам, Кальпурний Пизон высокомерно взял на себя право интерпретировать волю сената. Из закрытой комнаты доносились их громкие враждебные голоса, попеременно перебивавшие и перекрывавшие друг друга. Офицеров охватила тревога.

Дверь распахнулась, и Кальпурний Пизон, проходя через атрий, пригрозил:

— В Риме ещё есть император, к которому можно обратиться.

У него за спиной кто-то закрыл дверь к Германику. Офицеры ждали, собравшись в кружки и тихо совещаясь. Молодой Гай после ярких, опьяняющих дней в Египте погрузился в ужасную тревогу, которая сжимала желудок и затрудняла дыхание. Но неосведомлённость его старших братьев — «Что могут сделать нашему отцу? Здесь он главный. Кто может на него напасть среди всех этих войск?» — сбивала с толку и приглушала страх.

Залевк шёпотом посоветовал:

— Пошли отсюда.

Но мать Гая Агриппина, которая по возвращении мужа выглядела бледной и обеспокоенной, как будто дворец в Эпидафне был тюрьмой, начала бродить за Германиком по комнатам и неотвязно следовала за ним в городе, неустанно следя за всеми, кто бы к нему ни приблизился, и всё это молча, кусая губы и даже заламывая руки, когда считала, что никто её не видит.

В те дни Германику было очень трудно демонстрировать уверенность в себе и спокойную веру в окружающих. Но Агриппине удалось подослать в резиденцию Кальпурния Пизона и его жены Планцины — грозной подруги Новерки — нескольких женщин, прикинувшихся торговками тканями и благовониями. И те вернулись встревоженными.

— В покоях Планцины, — доложили они, — свободно разгуливает одна женщина-сириянка по имени Мартина, мы узнали её…

— Искусная в порче, она готовит яды…

— Её все боятся…

— Её ничем не удивишь: она знакома со смертельными ядами в пище, напитках, мази на предметах, даже в благовониях.

Однажды, увидев в своём дворце в Эпидафне младшего сына, Германик подумал, что, кроме него, больше не с кем поговорить. И произнёс слова, которые Гай запомнил до последних мгновений жизни. Он сказал:

— В условиях вроде нынешних опасность грозит не от тех, кто поджидает у края дороги и машет тебе издали. Для этого у нас тысячи легионеров, они растерзают напавшего, едва он шагнёт. Проблема в тех, кто рядом с тобой каждый день и свободно входит к тебе в комнату. Ты не знаешь и не помнишь, но кто-то из них когда-то нашёл причину ненавидеть тебя. И возможно, уже не один год ненавидит, улыбаясь тебе.

Мальчик смотрел на отца, не дыша, а тот продолжал:

— А потом знаешь, что случится? Один из твоих врагов, живущий далеко и мечтающий тебя погубить, но неспособный к тебе подобраться, узнает, что кто-то из твоих близких тебя ненавидит, а ещё лучше — в страшных долгах… И вот уже двери твоего дворца словно распахнулись, а никто не знает об этом…

Мальчик молчал. Потом шумно выдохнул, сделал глубокий вдох во всю диафрагму и спросил:

— Но как же мы узнаем, что здесь, среди нас, кто-то тебя ненавидит?

Отец был тронут и сдержал свои тревоги.

— Я сам не верю, что такой есть, — ответил он. — Никто в доме не может обвинить меня, что я обращаюсь с ним несправедливо. Я бы хотел успокоить и твою мать.

Кальпурний Пизон снова уехал, объявив, что отправляется в Рим, а в царском дворце в Эпидафне Германик на следующий день пожаловался, сам удивляясь, что ему как-то нехорошо. Сбежались врачи и вскоре встревоженно обнаружили слабый жар и желудочные спазмы. Они осмотрели его ногти и заглянули под веки, понюхали его дыхание, ощупали живот, отрезали и подожгли прядь волос. И после всего этого молча переглянулись.

Агриппина сразу вспомнила сирийскую знахарку, скрывавшуюся в доме Планцины. Но на следующий день Германику стало лучше, два-три дня верили в его выздоровление, и весть об этом распространилась по городу. Потом снова стало хуже, на этот раз таинственная болезнь не поддавалась лечению — температура была низкой и непостоянной, свет вызывал боль, головные боли стали нестерпимыми, в моче появилась кровь. Через несколько дней руки его похудели и стали почти прозрачными, как у скелета, проявились суставы и сухожилия, на грудной клетке выступили ключицы и рёбра. Германику ещё не исполнилось и тридцати пяти, и в агонии он осознанно шептал, что чувствует смерть от яда.

Агриппина, глаза которой впали от недосыпания, вызванного невыносимым отчаянием, страстно повторяла: «Мы спасём тебя!» А он поднял руку, пригладил выбившуюся из узла прядь её прекрасных прямых волос и прошептал:

— Я всегда видел тебя такой аккуратной, такой красивой…

Она убрала волосы за уши и сумела улыбнуться в ответ.

Тем временем в отдалённых комнатах врачи подтвердили преданным Германику близким свои самые горькие предположения:

— Какой-то редкий, очень медленно действующий яд.

Два старших сына были возмущены и не могли поверить; легкомыслие с трудом позволяло им осознавать реальность. Гай же, младший, в явной тревоге закрылся у себя в комнате: он понял, что необратимые события могут погубить самую благополучную жизнь.

Изнурённый спешным путешествием приехал старый знаменитый врач, живший при дворе Абгара Эдесского. Он зашёл к больному и, отозвав прочих врачей и друзей в сторону, объявил: