Мария Сильято - Калигула

Но из его семейства многие вошли туда задолго до него, по большей части умерев насильственной смертью, и об их трагических жизнях возвещали короткие надписи на камне. И Августу пришлось пристроить к мавзолею этот высокий бронзовый портал: сначала для своего молодого блестящего племянника Марцелла, потом для великого флотоводца Агриппы, победителя Марка Антония, а потом для праха этих сыновей Юлии, умерших при невыясненных обстоятельствах вдали от Рима. И теперь в этой скорбящей процессии толпа шепталась, а то и кричала, что Новерка не плачет. Как бы то ни было, внутри мавзолея эти мёртвые в своих выстроенных в ряд тяжёлых урнах будут во все века напоминать о великой семейной славе — как и о гнусных злодействах.

Многие патриции предлагали отчеканить в честь Германика великолепный золотой Медальон и возвести триумфальные арки в Риме, Сирии и на берегах Рейна, но Тиберий воспротивился этому, сказав, что слава строится не из камня. И всё же на волне эмоций, прокатившейся по империи, многие города решили сделать это за свой счёт.

— Рим не сделал ничего, — сказала Агриппина. — Десятки же малых городов возвели памятники по велению сердца.

И это была правда.

— Тиберий полагает, что удушил всё, но он ошибается, — с неутихающей злобой проговорил Кретик. — Он удалил меня от Германика, когда захотел убить его, но теперь не заставит молчать.

В изысканной резиденции на Ватиканском холме Агриппина и её сторонники начали с одержимостью собирать свидетельства и доказательства злодейского отравления. Из Сирии, где легионы были в шаге от мятежа, свидетельства и доказательства шли лавиной.

И однажды утром малолетний Гай, чьё отрочество проходило в этих жгучих тревогах, вошёл в библиотеку, где неделями вовсю работали юристы и дружественные сенаторы, и увидел, что перед столом с аккуратно разложенными документами стоит его мать, бледная как тень, и улыбается.

— Всё это, — сказала она, — будет завтра предъявлено сенаторам. И никто не сможет закрыть на это глаза.

Документы были вручены сенатскому суду, и разразился скандал. В бурных заседаниях, где дело порой доходило до физических стычек между оптиматами и популярами, Тиберий был вынужден согласиться начать процесс против Кальпурния Пизона и его жены Планцины.

— Но мы ещё не победили, — сказал Кретик, и неизвестно, какое предупреждение несли эти слова.

И действительно, на следующий день Нерон, импульсивный старший брат Гая, вернулся домой и, запыхавшись, объявил, что сирийка Мартина, предполагаемая отравительница, наконец была доставлена в Брундизий в цепях.

— Но вскоре её нашли мёртвой, без каких-либо признаков болезни или насилия. А у неё в волосах обнаружили следы ядовитой мази.

Все уставились на него, разговоры прервались на полуслове.

— И теперь, — заявил Гай внезапно повзрослевшим голосом, — мы никогда не узнаем, кто подослал её к моему отцу.

Потом из Сирии, всё ещё свободный и разгневанный, но под градом обвинений, прибыл сенатор Кальпурний Пизон. Тиберий и Ливия прекрасно знали его убийственную неосмотрительность, и император поспешил в курию на пленарное заседание сената, чтобы наметить план процесса:

— Вы должны выяснить, препятствовал ли Кальпурний Пизон власти Германика в Сирии, или же Германик был нетерпим в своих отношениях с ним. Питал ли Кальпурний Пизон злобу к Германику, или же Германик злоупотреблял своей властью. Существовали ли конкретные подозрения насчёт применения яда, или же неосмотрительное выставление тела Германика на площади в Антиохии опасно воспламенило толпу.

Оптиматы втайне возликовали, популяры были ошеломлены и возмущены. В словах Тиберия темы расследования были так виртуозно умножены и запутаны, что суд или комиссия могли бы работать годами и не прийти ни к какому заключению. Сенатор Сальведиен, потомок того Сальведиена, что погиб во время древнего мятежа, возмутился:

— Мы рискуем не понять, кто виноват: тот, кто налил яд, или тот, кто, не ведая этого, выпил его, — и напомнил коллегам, что сенаторы составляют независимый суд, которому по законам Республики никто не может диктовать.

Император посмотрел на него, и больше никто не посмел вмешаться. Тиберий покинул зал заседаний. Но он ничего не забыл, и всё это знали. А сенатору Кальпурнию Пизону, пока подготавливали процесс, великодушно разрешили остаться на свободе.

— Это знак, — прокомментировал, побледнев сильнее обычного, историк Кремуций Корд. — Теперь Кальпурний Пизон уверен, что Тиберий употребит всю свою власть для его спасения.

Кальпурний Пизон действительно имел основания чувствовать себя под защитой, но воспользовался ею плохо. Он обошёл галереи сената, не сдерживая вызывающего высокомерия и сжимая в руке маленький кодекс, карточку с каким-то посланием. Мельком видевшие его шептались, что оно написано рукой Тиберия.

И кроткий Кремуций Корд с мудростью историка предсказал:

— Кальпурний Пизон думает, что спасся, скрываясь за более великим виновником. Но на самом деле он вынес себе приговор, потому что теперь Тиберию придётся заставить его молчать, да так, чтобы он не заговорил и через сто лет.

Забившаяся от холода в угол Агриппина слушала, сидя на подушках, и не могла унять дрожь.

Встревоженный Кретик сказал:

— Боюсь, что Кальпурнию удастся бежать — возможно, к какому-нибудь мелкому тирану у границ Сирии, в Декаполь или куда-нибудь в Парфию. С его-то деньгами!

— Не сбежит, — спокойно рассудил Кремуций. — Тиберий не может рисковать его разговорчивостью. Кальпурния Пизона уже не спасёт никакое богатство.

Действительно, к взволнованному сенатору прибыли несколько настойчивых императорских посланников, прервали его прогулки и убедили отдать тот таинственный документ, который «ослабляет власть единственного, кто может помочь». Сенатора клятвенно заверили, что Тиберий уже придумал, как его спасти.

После двух драматических заседаний сенатского суда — где усугублялись тяжелейшие обвинения, слышались убийственные свидетельства и такие же гневные оправдания, а Тиберий не появлялся — вооружённый отряд неожиданно отконвоировал Кальпурния Пизона домой. За стенами собственного дома той же ночью в полной, ошеломляющей тишине он покончил с собой. Это обнаружилось утром, когда пришлось вышибать дверь в его комнату.

— Он пронзил себе горло одним ударом, — взволнованно прокомментировал Нерон.

Но Друз, второй брат, пояснил, чётко выговаривая слова:

— Говорят, он воспользовался мечом.

Нерон отвернулся, не поняв смысла этой реплики; Гай же сразу спросил:

— Меч, чтобы пронзить себе горло? Как же он его держал?