Семён Васильченко - Не той стороною

Один красноармеец по поводу фокусной зажигалки вспомнил и превознес Эдиссона.

— Эх, вот голова! Это что — игрушка какая-нибудь: зажигалки, машинки всякие… А вот телефон, электричество, граммофоны! Это механика!

«Эдиссон» затронул хуторскую жительницу.

— А у нас изобрели, — всплеснула она руками и закачала головой, — можно сказать, что ни ниток, ни иголок!

Вмешался и крестьянин-ходок.

— Эх-эх, товарищи-граждане, Красная армия, действительно, что нет! — вэроптал он. — Хорошо бы вот теперь, — нет и разверстки, а все плохо — не то, так это… Вот был я у Калинина. Так он же, нащ избранник всероссийский, помочь — помог в моем деле, а сам сказал, что разруха… Еще придется узнать и неед енного и непитого. Сплошала наша нация. Не такой мы народ, чтобы чик — и все было…

Один из красноармейцев — видимо, политрук, задававший тон поступкам своих товарищей и мудро молчавший, пока касалось пустяков, повернул плечо в сторону бабки и крестьянина. С умиротворяющей твердостью поправил:

— Это вы, товарищ ходок, и вы, бабуся, жалитесь и поносите свою нацию зря. Мы изобрели советы, до которых не додумались ни в одном государстве. А это механика такая, что пусть-ка потанцуют буржуи, когда наше изобретение применят и у них рабочие и крестьяне! Небойсь, сами же цы большевистскому духу радовались, когда распатронивали в своем краю какого-нибудь живодера?

— Э-эх, радовались, — вдруг воспылал батрак-делегат. — Уж и почесали в нашем месте их! Уж и распотрошили! Да как, братцы! Я только что на станции был в это время, и не повезло мне, как другим в Ставрополе, где родня моя, а уж и музыка же там была!..

— Что, — заинтересовались участливо красноармейцы, — с боем?

— Да с каким боем! барабанным и колокольным! — упоенно подхватил и почти захлебнулся захлюпавший смехом от воспоминаний крестьянин. — Ха-ха-ха!

— Хха-ха! — радостно поддержали все. — Значит перепало родне твоей?

Крестьянин, будто вдруг сроднившись с слушателями, самозабвенно подсунулся, уплотнив потеснившуюся бабку.

— Перепало! — поведал он искренне. — Вот я расскажу вам, что мне другие передавали. Как началась везде эта большевистская молотилка против буржуев, — в Великокняжеском и ждут. И вот пришло сперва с фронта солдат десяток, а потом приехал и большеви-чок один с города. Они и начали все. Подметили жители, что контора удирать собралась, дали всем знать, и вышло сразу против имения три деревни. Перенимайте, граждане, и берите кто что, может! И вот началось! Сперва под арест управителя, потом заскрипели возы. Не то, что скот там! или по хозяйству орудия, а и стулья понесли, и лампы, и ковры, и перин одних да прдушек вытащили целую скирду. А после всего тащат солдаты с большевичком какие-то тяжелеющие три сундука. Ну, крестьяне видят: тяжко — помогать. Поставили посеред двора. «Раскрывай! — командует большевичек. — Будем делить». И вот раскрыли первый сундук. Глянули — а там на миллион серебряной монеты. Стали солдаты делить — не делить, а каждому по пригоршне. Раздали. «Раскрывай другой!» В другом — на миллион бумажками. Новенькие, да пачечками уложенные. По пачке каждому. Раздали. «Раскрывай третий!» А в третьем на миллион — золотые империа-лочки. По горсти каждому. Раздали. И-эх, ну и запраздновали после этого! Понавезли с города кому что больше надо, подняли голову и, сказывают, так запраздновали, хоть на стену лезь потом!..

— И все потратили? — с сладкой завистью заикнулась бабуся, взволнованная рассказом.

Красноармейцы приняли рассказ за чистую монету.

— Повезло деревенечкам. Ха-ха-х!

— Привалило людям!

— А у нас только землю что и отобрали, — упав духом, позавидовала старуха.

Шаповал, переглянувшись с Русаковым, чуть не прыснул от радостного смеха. Крестьянин разносил сложившуюся про Октябрь легенду, не допуская сомнения в том, что на деле победа над помещиками произошла не так просто.

И у рассказчика и у его слушателей, однако, повествование сразу приподняло дух.

Расшевелило это на задушевный разговор и Шаповала.

— Расписал комарище зеленой молодой мухе-мужичище! — засмеялся и мотнул головой Шаповал. — У всякого большевика поневоле во рту сладко станет, если послушаешь… Такой гвоздь не то к Калинину пройдет, а Ивана Великого в Кремле к земле пригнет да на кресте онучи высушит… Ха-ха, пассажир!

Русаков кивнул головой, чуть критически усмехаясь, и бросил, будто именно об этом и думал:

— Поэт!

Но сердце щемилось другим.

Все, что он видел, было самим собою. И этот глупо-завиральный, но в некоторых пунктах не сдвигаемый с своих позиций Поляков, и смышленно вслушивающиеся во все порознь, но вместе додумывающие всякую думу до конца красноармейцы, и легковерный, подбитый ветром ходок, и колеблющаяся от всякого разговора ропотница — возвращающаяся из города от дочки в хуторок бабка, — все это было органически неотделимо от той новой советской жизни, которая плескалась пенящейся брагой взаимопонимания между всем простолюдьем. Рабочие и крестьяне! Крестьяне и рабочие! Еще те интеллигенты и служащие, которые идут с рабочими и крестьянами. Бывает, что в самой среде этих же группок рабочих и крестьян что-нибудь заставляет их обличать с азартом друг друга, но вмешайся-ка в их спор кто-нибудь Чужой — не переплетет ли их сразу всех в скрученное огнем и кровью кольцо единства против учуянного врага?

И вот в такой среде рабоче-крестьянского роят-ника — он, Русаков, бывший помощник инженера и подпоручик белого штаба. Каково его место среди них?

Рабочие и крестьяне! Русаков-Луговой имел, правда, небольшое образование. Но он не жил на готовом. Его отец, известный когда-то на юге антиквар, кроме образования и некоторых знакомств в промышленной среде ничего ему не дал. С полным правом Русаков мог считать себя тружеником, не менее чем все другие необходимым в обществе, пока существуют фабрики и заводы. Он не рабочий от станка, что звучит у работников партии как-то особо. Но чем хуже рабочего от станка работник от инженерского стола или труженик от книжной полки или подвижник от перекраивающей жизнь и не останавливающейся ни на миг мастерской человеческого духа? Лишь бы каждый из людей, делая свое отдельное дело, равнялся на общую цель, поставленную себе духовно спаявшейся человеческой массой.

Делает ли так сам он? Идет ли в ногу с теми, кого недавно считал выродками человечества?

Русаков, будто обличив себя, закрыл глаза.

Кто он и для этих людей и сам для себя? Белый доброволец, прикрывающийся чужим именем самозванец, человек, вынужденный не брезговать сделками с темными дельцами и взяткой… Темная личность со всех сторон.

И, все-таки, Русаков считал, что если отбросить все случайное, что связана с его положением, как стоящего вне закона отщепенца, то в остальном он мог бы быть заодно с большевиками.