Семён Васильченко - Не той стороною

— Ну, — а как же, товарищ, если и на приказ в прод-коме не посмотрят? Так и советуете в комитет ткнуться?

Русаков плохо представлял себе увязку отношений между различными органами власти в провинции и поглядел на Шаповала, но размашистый доброволец — восстановитель советской промышленности, поддержав в батраке дух участливым замечанием, направился куда-то из вагона.

Пришлось Русакову войти в заботу неудачного землероба.

— Этот товарищ, что сказал насчет комитета, знает в городе всех комиссаров, и если приказ не подействует, он поможет. Пойдите сперва в продком или кому там написана ваша бумага и передайте ее, требуя своего. Если откажут, то разыщите этого товарища, а если стесняетесь его самого просить, то хоть меня или вот товарища Полякова, с которым вы разговаривали о дочери; мы будем в городе работать при заводе, и вам помогут…

— Вот спасибо-то, вот спасибо, добрые люди, что поможете хоть вы выбраться из батрачины! А тож и после революции хоть в Сибирь гайдакай искать какого-нибудь прислону к земле… Как ваша фамилия, товарищ, чтоб не шукать вас долго на заводе, как не найду товарища Полякова?

С Поляковым у крестьянина знакомство установилось еще с самой Москвы.

— Спросите Русакова. А вас как зовут и величают?

— Фамилия Колтушин, а имя-отчество — Афанасий Ермолаевич.

— Ну, вот, Афанасий Ермолаевич, бычков получите и богатейте себе. Вы вдовец, видно? Еще женитесь и помещиком сделаетесь.

— И зачем то помещичество! Хоть бы так хозяйство сколотить да дочь отдать за хорошего человека.

— Славная дочка?

— Э-эх дочка! Хозяйка да затейница, рукодельница.

Оставивший беседу с красноармейцами Поляков уловил, о чем разговаривали крестьянин и Русаков.

— О дочери ходоковой говорите, товарищ Русаков? Должно быть, славная невеста будет. Меня отец обещает познакомить с ней. Ха-ха!

Поляков заранее радовался, и Русаков только мог изумиться решительности намерений монтера.

Шаповал еще недавно работал в качестве чрезвычайного коменданта города на юге.

Это было ко времени ликвидации Врангеля и перед тем, как Шаповал оказался в Георгиевске.

Шевелились остатки контрреволюции и процветали разбои бандитских группок, которые, как перекати-поле, путались под ногами у стремившегося выйти на путь восстановления разрушенного хозяйства пролетариата.

Для работы на юге были брошены испытаннейшие большевики, и под началом у них оказался Шаповал.

Шаповал — на вид рубаха-парень, неграмотный полубурлак, а в самом деле — приметчивый вожак рабочих, еще вчера руководивший на фронте им же организованным отрядом. Он крепился и вел борьбу, не щадя своей собственной энергии, хотя и чувствовал, что пережитые им до этого всякие фронтовые передряги и нечеловеческое напряжение на полувоенной работе уже достаточно измотали его и заставляют желать перемены образа жизни.

Одно обстоятельство послужило поводом к тому, что Шаповал на эту перемену пошел скорее, чем предполагал.

Шаповалу предстояло расстрелять бывшего обер-кондуктора Притуляка, убившего и ограбившего с каким-то сообщником советского артельщика при доставке заработной платы рабочим на рудники.

Шаповал подписал решение о расстреле обер-кондуктора, Шаповал же с двумя дружинниками и должен был за околицей города, возле железнодорожного моста, расстрелять его. Он, однако, не видел приговоренного вплоть до того момента, когда на автомобиле очутился на месте, где должен был произойти расстрел.

Шаповал сидел на передке большой закрытой машины рядом с шофером; оставив шофера, спрыгнул на песчаную, полузаросшую диким пыреем, землю. Из дверец автомобиля вытолкнулся, согнувшись, арестант, и выпрыгнули дружинники.

Это происходило ночью в глухом конце пригорода. Слышно было вблизи пыхтение и свистки маневрирующих паровозов. Но вокруг виден был только зловеще подымавшийся в темноту откос полотна железной дороги, и в откосе этом обозначалась часть черной дыры проезда под мостом.

Эта дыра, часть откоса, крылья в передке машины да еще четыре вылезшие из машины человека были освещены сиянием автомобильных фонарей.

Один дружинник, высадившись из машины, немедленно вцепился осужденному в рукав и стал держать его, пока другой торопился вынуть из кобуры револьвер.

Обезвреженный обер, канцелярски выдохшийся пожилой мужчина с отощалым телом, затравленно подстерегал каждое движение окружавших его людей, зябко кляцал зубами, но вдруг остановился взглядом на Шаповале и сразу переменился.

— А! — прохрипел он, — а, знакомый!

Шаповал также вынимал из кобуры револьвер, но, услышав это хрипение, вздрогнул.

Он не понимал причины волнения человека, перед ухом которого должен был, лишь только улучит момент, спустить неожиданно гашетку револьвера. Он в первый раз в жизни видел этого человека, а между тем тот так загорелся на мгновение, что перестал дрожать.

Шаповал слишком крепко сек по преградам революции, чтобы хоть на минуту усомниться в том, что эту казнь нужно произвести, так же как и много других, уже произведенных, чтобы очистить советское общество от жалящих пролетариат врагов. Он не мог поддаться колебанию. Казнь надо было совершить хотя бы после этого в голове гудело. И сомневаться было не время.

Но он попридержал в руке револьвер и на мгновение остановился, когда осужденный его окликнул.

Клокочущий, как только что вскрытая запятнанная пылью и прахом бутылка с бурным напитком, человек весь замер, вцепившись взглядом в Шаповала, и державший его дружинник растерянно выпустил из руки обшлаг его рукава.

На этом человеке висел большой пиджак, под которым выделялась убранная в штаны и сколотая у воротника английской булавкой черная рубашка.

Типичный обратник из этапной колонны. Но ни в его фигуре, ни в горячечно остановившихся со змеиным упорством на Шаповале глазах знакомого для Шаповала ничего не было.

Шаповал подержал на нем удивленно взгляд вте-чение минуты, не нашелся сразу, что ответить, шевельнул головой и сердито взглянул на того дружинника, который держал осужденного.

Уловивший это движение приговоренной снова ожил, будто члены его одержимого каталепсическим припадком тела пронизало гальваническим током. Почти с задышкой страха и непонятной радости он воскликнул:

— Шаповал! Я с Кавалерки. Помнишь Цавалерку и молотьбу на токах?

Шаповал решил кончать и гневно отсек:

— Не заговаривай зубы. «Знакомый»! Ведите его.

Он в беспричинном раздражении отшвырнул от себя попавший под ноги камешек и решительно сделай дружиннику знак.

Шаповал помнил и Кавалерку — место, где проходило его детство — и балки со скирдами хлеба на токах, где производится молотьба, и простор поля, и ясное синее небо, под которым билось столько всякого живучего дыхания. Но причем тут разная блажь, когда сейчас надо было расстрелять врага своего класса. Момент не позволяет расспросить хоть немного обера. Шаповал знал наизусть все его дело, знал, почему и как он совершил преступление, но не знал, что он с Кавалерки и не видел его ни разу в лицо. Теперь же остро захотелось вспомнить о детстве. Но тогда надо было делать не то, зачем побудил сюда явиться Шаповала среди ночи его классовый долг, — он не хотел даже вспоминать того, что человек, подобный Приту-ляку, мог работать на молотилке в качестве одного из машинистов, возле которых ютился в детстве Шаповал. Он должен был служить революционному делу, а не отдаваться своим настроениям.