Семён Васильченко - Не той стороною

Стебун выложил свое раздумье.

— Рабочие, — указал он, — знают, что Тарас получает уйму денег за книги и живет графом. Кто-нибудь может сказать об этом или выкрикнет с места… тогда разговаривать будет трудно…

— Ну, если вы будете председательствовать, вгоните в пот волынщиков! — уверенно засмеялся Захар. — Да и Тарас. Это такая детка, что его такими штучками не проймешь! Только предупредите его, чтоб он это имел в виду, а там посмотрим…

— Хорошо, — подчинился Стебун.

Через два часа он, представитель Текстильного треста и Тарас были на фабрике. Стебун предупредил товарища о том, что представление о хороших денежных делах Тараса может дать повод для кого-нибудь из рабочих прицепиться к докладчикам.

Тарас был изумлен.

— Неужели обо мне существует мнение как о рваче?! Но это же фантазии…

Стебун считал, что дым не без огня, но промолчал. Он не подозревал только, что Тарас был готов к самозащите.

Явились в фабричную столовую. Гудок. В помещение вваливается отделение за отделением поток волнующихся, раздраженных людей, и прежде всего закоперщики выступления, прядильщики.

Рабочие обижены не на шутку. Текстильный трест не выдает получки за два месяца. Дензнаки, когда их получишь, ничего не будут стоить.

Представитель Текстильтреста, хозяйственник-партиец, объясняет Стебуну и Тарасу, что совзнаками можно было бы получку выдать немедленно за один месяц, хотя это и срывает бухгалтерскую работу треста, но правление Центротекстиля именно потому и задерживает выдачу, что переходит на червонное исчисление. Рабочие будут получать не падающие в цене миллиарды и миллионы, а устойчивые червонцы и рубли. Получку на основе нового расчета можно будет выдать не позже очередной субботы, то есть через пять дней, накануне Первого мая.

Стебун сообщил волнующемуся собранию о том, что рабочим может сказать Текстильтрест. Призвал к революционному порядку и пролетарской дисциплине, указал на то, что в мир коммунизма не вкатишься на саночках, голодное брюхо в таком деле не помощник, и предоставил слово Тарасу.

Тараса некоторые рабочие любили, зная его частью по весьма популярным брошюрам, частью — по общегородским митингам, где он неизменно выступал на сенсационных антирелигиозных диспутах в спорах с церковниками.

Часть рабочих встретила его шумными аплодисментами, и это настроило выжидательно и тех работниц и рабочих, что были поотсталей.

А он в качестве представителя партии уверенно и веско заговорил о значении для будущего развития хозяйства в стране проводящейся денежной реформы, о нищете советской казны, о том, чье дело ее улучшить, чье дело помочь своей власти. Восстановил прошлое борьбы пролетариата. Нарисовал картину начинающегося восстановления хозяйства, указал на то, что трест, переходя к червонному исчислению, делает лучше для всей страны, и прежде всего для самих же рабочих, а сделать это технически не так просто.

— Надо, товарищи, не во имя чего-нибудь, а во имя куска хлеба, бутылки молока для ваших детей, сытого, а не собачьего существования протерпеть несколько дней и дать сделать это большущее пролетарское дело.

Аплодисменты.

Настроение рабочих переломилось. Стало ясно, что волынщики вернутся работать.

Но вот когда чья-то резолюция на записке передавалась в президиум, вспыхнул тот вопрос, которого больше всего боялся Стебун:

— Товарищ Тарас, вам легко говорить, потому что вы не получаете по субботам наших лимонов, а выгоняете да выгоняете книжками монету… Сколько вы зарабатываете, что так хорошо говорите?

Вопрос взволновал больше всего поднявшегося было тревожно Стебуна.

Рабочие также шевельнулись и напряженно замерли.

Тарас не подал вида, что придает какое-либо значение каверзному вопросу. Он остановил Стебуна, намеревавшегося ответить, и выступил быстро сам перед собранием.

— Попростецки брякнул этот товарищ вопрос, но так и надо. Хватайте быка за рога! Разрешите мне только поболыпевистски и ответить вам. Я прошу слова для ответа.

Собрание взметнулось.

— Просим, просим!

Стебун сел, кивнув головой в знак предоставления слова Тарасу.

Тарас вынул записную книжку из кармана, снял с шеи кашне и, помахивая им перед собой будто недоуздком, подтвердил:

— Я, действительно, товарищи, сравнительно с каждым из вас капиталист. Я часто получаю денег столько, что когда получу, то мне некуда их девать. Но вы посмотрите: ни разу никто из вас не видел меня, чтобы я ездил на автомобиле. Я в трактир не хожу, вина не пью, балов не устраиваю, питаюсь в столовке, а иногда и в столовку не успеваю. И ни черта у меня кроме этого кашне, этого пенснэ и этой одежи нет. Куда идут мои деньги? Слушайте: получил я недавно, если перевести на червонцы, восемьсот рублей. Партийных взносов я внес, если считать опять в червонном исчислении, семьдесят пять рублей, — это столько миллиардов в знаках, что я не пересчитаю. Профессиональных взносов — столько же. В пользу голодающих с меня вычли десять, да добровольно по вызову ячейки я внес пятьдесят. На заем — тридцать. В партийный фонд взаимопомощи — двести, потом членские взносы в Общество старых большевиков. За книги, необходимые при работах, в партийный магазин сорок рублей. Товарищу, бежавшему из Болгарии и остановившемуся у меня на первое время для обзаведения, чтобы не валялся на полу, сто рублей. Поездка за свой счет в Серпухов для диспута с попами и дорожные расходы — три рубля. Поездка на диспут в Петроград — пятнадцать рублей…

Тарас перевернул страничку.

— Сейчас, сейчас, товарищи! — предупредил он, отыскивая что-то в записях.

— Довольно! — со смехом крикнули из зала. — Выходит и так уже больше восьмисот…

— Ха-ха-ха! — довольно подхватили другие. — Растратчик, Тарас!

— Катайся, Тарас, да гвозди больше по шеям попов! Ничего, что зарабатываешь!

Собрание развеселилось. Стебун, с особым интересом начавший слушать выкладку расходов Тараса, в свою очередь почувствовал себя уверенней и уже весело повернулся к собранию.

— Значит, приступим к решению, товарищи?

— Просим, просим!

Проголосовалась дружным поднятием рук резолюция о доверии тресту и о возвращении к работе прядильщиков.

Стебун возвратился в Агитпроп и в коридоре встретил того забытого было им комсомольца Ковалева, который провожал его после проведенного им по приезде в Москву собрания молодежи и вызвался ехать за границу для подпольной работы.

Ковалев уткнулся в Стебуна озабоченной физиономией и объявил:

— К вам с просьбой. У меня тысяча градусов температуры! Взорвусь, если не поможете!

— Пойдемте! — дернул юношу за руку и зашагал к кабинету Стебуна.

— Садитесь.