Семён Васильченко - Не той стороною

И сел сам за стол.

— Вот, товарищ Стебун… Вы с одного раза погубили меня, пообещав дать дело, но объявив себя банкротом, когда я согласился в огонь лезть, лишь только вы намекнули, что, мол, мы, ребята, никуда не годимся. В огонь не вышло. Давайте что-нибудь другое. Всякий комсомолец уже сделался за это время каким-нибудь деятелем. Один прославился сочинением стихов. Другой провел кампанию за броню подростков. Третий распропагандировал свою тещу и тещину бабушку. Вот! Все что-нибудь да делают, один я как пришлепка какой-то… Выручайте! Помогите мне найти дело.

— А, вот о чем вы…

Стебун что-то серьезно прикинул в уме.

— Помогу!

— О! — и Ковалев, не на шутку вспыхнув, придвинулся, выхватил из коробки папиросу и, закурив, обдал Стебуна дымом.

— Я думал об одной вот какой работе, если сумеете… Кто-нибудь ее сделает, если вы прозеваете и не захотите на этом отличиться. Надо организовать детей рабочих предкомсомольского возраста.

— Недомерков? Шкетов? Школяров?

— Именно недомерков и школяров.

Стебун отмахнул от себя дым, немного отодвинулся и, сам додумав, как можно осуществить этот сейчас только зародившийся у него план, предупреждающе провел по комсомольцу взглядом.

— Тут надо, — предостерег он, — понятно, начать с небольшого. Соберите-ка да организуйте детвору рабочих с какого-нибудь одного завода. От Агитпропа я помогу вам и на райком нажму, чтобы вас поддерживали. Придайте организационную форму группке, сбив из детей отряд, скажем. Назовите их пионерами или как им самим больше понравится. Введите значок какой-нибудь, вроде бойскаутских причиндалов. Заведите трубы или барабаны. Учите ребят преданности пролетариату и ленинизму. Если это вам удастся — другие сделают то же, организуются новые отряды. Губ-ком и партия благословят и переведут все это дело на настоящий путь, — вот вы и отличитесь.

— Идея! — заскрежетал стулом, возбужденно передвигаясь, Ковалев. — Сегодня все обмозгую и засучиваю рукава.

— У вас связь с каким-нибудь заводом есть?

— С Городской электрической станцией. Там веду комсомольскую школу. Секретарь ячейки меня слушается и все сделает.

— Вот и начинайте… Если тут вам связи не помогут, я попрошу, чтобы через райком вас связали с каким-нибудь заводом.

— Нет, спасибо, мне нужна была идея. Товариш Стебун, я заряжен! Температура миллион градусов! Взорвусь вместе с губкомом!

— Катайте!

Ковалев хлопотливо вышел. Стебун позвал секретаршу. У него еще работы было до ночи.

Доступ в клуб губкома для лиц, не принадлежащих к испытанному кругу активных большевиков, Стебуном был чрезвычайно затруднен. Все знали, что в клубе собираются подлинные руководители партии и главковерхи центровых органов советской власти и что там прежде всего произносятся те слова, за которые через несколько дней начинает цепляться вся страна. Но именно поэтому многие, независимо ни от какой политики, а единственно в силу великого самолюбивого зуда сопричислиться к лику избранных, вели за предоставление им звания членов клуба настоящую атаку на бюро губкома.

Попытки попасть в клуб путем какого-нибудь стратегического маневра от ведавшего приемом новых членов Стебуна отлетали рикошетом.

И о клубе пошел разговор.

Для того чтобы раздражающая недоступность клуба не вызывала кривотолков и в ответ на общее тяготение к нему — были учреждены клубы для дискуссий и при районных комитетах партии.

Но они роль громоотвода не сыграли.

Незадолго перед очередной дискуссией Стебуна осияло появление Резцовой.

Резцова, начав вскоре после своего освобождения работать в Главполитпросвете, зарекомендовала здесь себя с самой лучшей стороны в качестве страстной работницы, рассеяла подозрения в своей сообщности с противниками большевиков и, с некоторого времени сделавшись секретарем руководящей учреждением коллегии, по своей линии также вращалась в среде, близкой к деятелям партийного и советского центра.

Что-то она узнала и пришла предупредить Стебуна в Агитпроп.

Стебун знал, что бывшая арестантка ГПУ превратилась в своего человека, одобрительно, будто сейчас только увидел произведение своих рук, всмотрелся в разбитную женщину, оторвался от приема других посетителей, чтобы спросить ее об успехах.

— Переменились вы… Работаете за всех, говорят?

Резцова с независимыми ухватками совершенно искреннего друга шлепнула на стол портфель, разбросив полы жакета, сунула за пояс на бедра руки и отвела всякий личный разговор.

— Управляюсь так, что к вечеру по телу открывается стрельба, во все семьдесят семь жил и сто сорок суставов… На то я подпольщица, хоть и не большевистская. Вы по себе знаете, как это делается. Но дело не в этом. Я пришла передать кое-что, имеющее отношение к вашему клубу.

Стебун оторвался к двум агитаторам, желавшим условиться об устройстве на заводе показательного суда. Отпустил их и сел.

— Что имеющее отношение к клубу? — спросил он.

Резцова также села, расставив ноги по ступицам стула, руки положив калачиками, чтобы не ерзать о край стола, и не мигнув вымолвила:

— Вы ре щадите нашу женскую нацию и обидели нескольких комиссарш, не принятых в клуб. Имейте в виду, что какие бы баталии вы ни разыгрывали там, а исподтиха крадется и подрывается под клуб сплетня. О клубе говорят все злее.

— Что же говорят?

— А говорят… Говорят так: «раньше говорили — ЦК играет человеком, а теперь — клуб хочет играть Центральным комитетом».

Стебун поморщился, будто хлебнул спотыкача. Встал.

— Ну, увидим!

Он взял трубку затрещавшего телефона. Снова вошла Бархина, кто-то заглянул в дверь, ожидая, когда можно будет войти. Резцова поднялась уходить.

Стебун остановил ее движением головы и, кончив телефонный разговор, повернулся к ней.

— Спасибо во всяком случае, что вы беспокоитесь об этих делах, Татьяна Михайловна… Вы, значит, вкоренились там у себя крепко?

— О, всему делу атаман. Кручу, верчу и дым пускаю. Если вам что понадобится — помогу!

— Хорошо… Если делать больше нечего будет когда-нибудь, то приткнусь и я к вам, — с полушуткой усмехнулся Стебун.

Резцова бухнула его по руке, сразгона всадила себе под руку портфель и с воинственной независимостью вышла.

Стебун рассчитывал, что до закрытия клуба было далеко. Через несколько минут, предавшись снова делам Агитпропа, он забыл думать о том, что передавала Резцова. Все другое, казалось, говорило о том, что влияние клуба растет, и партии нет смысла его упразднять. Впрочем, Стебун не мог отдаваться теперь безраздельно клубу, будучи почти до отказа закручен вертушкой работы Агитпропа.

Домой часто приходилось возвращаться только ночью. И еще один раз ему пришлось утихомиривать соседей стрельбой в потолок. После того как один раз доведшее его до чортиков буйное веселье соседей было усмирено револьверным громом, Стебун, решив, что самый действительный способ обеспечить возможность себе покойного сна и в будущем — внезапная канонада, приобрел пугач, дабы не дырявить кольтом потолок и не совершить у соседей нечаянно убийства.