Семён Васильченко - Не той стороною

— Мала куча, да вонюча!

— И-и, хлопче!.. Ну, вызвольте ж, браток, могарыч мой…

— Ишь, могарыч! В губтютю за могарыч хочешь?

Русаков, остановившийся на некотором расстоянии позади казака, чтобы узнать, по какому поводу измывается монтер над станичниками, решил вступиться за приезжих.

— Вы что мытарите казака? — крикнул он монтеру. Казак грузно обернулся. Поляков, наполовину высунувшийся из-за стены, колыхнулся выброшенными к казаку руками и разразился угрозной жалобой:

— Да как же… Ведем мы, еще только когда приехали, с города линию, ставлю я столбы, а он остановился на подводе, — вез что-то, — и спрашивает — «Что, мол, голомузик, это для себя, говорит, дрючок ставишь?» — «Как для себя?» — «А вот вешать коммунию англичанка скоро придет». Понятно, мне обидно стало. Говорю: «Нет, мол, это повесим мы проволоку, будем чугунки делать, а нас вешать довольно!» «Наделаете!» — говорит. А теперь, когда прослышал, что можно посуду покупать, он и прикидывается сиротой…

— Ну что же, мало на свете бешеных людей разве? Пошлите его в контору, и пусть там торгуются с ними.

— Контры больше разведет, если продавать такому. Я чую, что за дышло этот казачище!

— Не разведет, товарищ Поляков. Теперь вышло из моды и у казаков слушать старорежимных наговорщиков.

И повернувшись к казаку, Русаков указал на ворота:

— Езжайте, дядько, прямо к конторе.

— Не пустят, гражданин товарищ.

— Пустят, я скажу.

— От спасибо вам, товарищ. А этого голомузика слушайте, что он наговорит!

Русаков кивнул Полякову, чтобы монтер спрыгнул к нему, и, предложив ему папиросу, спросил:

— Ну что, дали в конторе вам пока денег?

— Дали, товарищ Русаков.

— Вот и хорошо. А теперь расскажите-ка, что за штучка ваш инженер, товарищ Поляков.

Русаков, по наказу Шаповала, составил телеграмму в Электросельстрой о нужде монтеров в таких выражениях, которые должны были заставить в Москве спохватиться кого следует и посылать деньги на имя Дергачева. Отметил, что надобность в инженере миновала. Меньше всего Русаков был заинтересован в появлении Придорова на заводе, да и всякий иной инженер нужен был теперь, как ложка после обеда.

Поляков рассказал, что инженера видел в глаза только Дергачев. Он находился будто бы по делам в Одессе. Но монтеры вели с ним переписку. Звать его сюда не звали, написали, «что проектировку сделал помощник директора завода, и это Придорова, очевидно, устроило.

— Так… И хорошо, что он мало о нас думает.

Русаков поговорил еще с Дергачевым и, выпытав, что мог, убедился, что бояться каких-нибудь шагов со стороны монтеров для вызова на завод Придорова не приходится. Тогда он успокоился.

У него теперь много было работы, потому что лишь только на рынке обнаружился превзошедший всякие ожидания успех продукции завода, Шаповал нажал на директора, отнесся в парторганы, махнул в Ростов доклад, и завод решили не только восстанавливать, но и расширять.

У Русакова прибавились новые помощники, слесаря. Кое-кто из наиболее бывалых мастеров, поступивших под его непосредственное начало, справлялся и самостоятельно с ремонтом, но это не мешало Русакову иногда и самому браться за французский ключ или клюбик.

Благодаря простецкому характеру Шаповала и тому, что он, часто занятый и партийными делами и торговыми заботами, ценил деловитость специалиста техника, для работы Русакова на заводе создалась товарищеская обстановка. Директор упорно не проявлял никакой самостоятельности и отбывал должностную повинность, ожидая только приезда жены, с которой не намеревался остаться в городе и двух недель.

А дома у Русакова рос Ленька.

И вот тут встал вопрос о воспитании ребенка. Няня, добрая русская женщина, старушка, мать пятерки детей, разбросанных судьбой по всем краям страны, была на свой лад недурной пестуньей.

Но у Русакова были особые требования к лицам, которых можно было приставлять к детям. Он боялся старушечьего воздействия на душу ребенка.

А няня, Ефимия Захаровна, как будто нарочно подбирала систему древнеродительских приемов дисциплинирования малыша.

Обычно Ефимия Захаровна управлялась со всем хозяйством Русакова, пока техник был на работе. Возвращаясь с завода, Русаков заставал мальчика уже снаряженным в постель. Но в урывки свободного времени, в праздничные дни он и сам следил за тем, как растит сына нянька.

Однажды, перед тем как ложиться в постельку, ребенок потянулся к игравшим зайчикам заколебавшихся в глянцах оконных стекол отражений лампы.

Он начал карабкаться на окно.

Няня спохватилась и, пугая мальчика упершейся в окно хлынью потемок, сделала страшливеє лицо.

— Хока! Там хока, Леня! Бирюк в мешок возьмет и унесет в лес…

Русаков быстро поднял голову, отрываясь от газеты, осмотрел окно, чтобы угадать, к чему тянется ребенок, и, увидев в стеклах движение бликов, привлекших ребенка, посмотрел на няню.

— Ефимия Захаровна, зачем вы его пугаете?

Няня обернулась, угадывая, что хозяин недоволен.

— А он окно разобьет и сам в окно выпадет. Убьется.

— Знаете, вы делаете хуже, Ефимия Захаровна, только сами этого не замечаете. Вы вот этим способом можете сделать ребенка лунатиком.

Няня надулась.

— Своих пять выняньчила, и ни один не сделался лунатиком, почти все записались в коммунисты. А тут с одним не справлюсь…

Взяла за руку мальчика, оттаскивая от окна.

Ленька капризно сморщил физиономийку, собираясь протестующе взреветь.

Русаков, бросив газету, взял мальчика на руки, Остановил старушку.

— Погодите.

Стал с ребенком под лампой, закачал ее.

— Огонек, ой-ды! ой-ды! Бери ручкой. От лёни-ной ручки огонек ой-ды! ой-ды!

— Хзги, хз-хь! — сразу захлебнулся Ленька.

— И зайки в окне — ойды! ойды! А ну, побежим к зайчикам!

— Лёни зайкьи! Лёни зайкьи! — потянулся мальчик порывисто к бурно заметавшимся по стеклам бликам огневых отражений.

Русаков дал ему схватить за стекло. И опять крутнулся к качающейся лампочке.

— Стоп огонек! — опять крутнулся к окну. — И заек нету!

Он оттянул лампу в сторону, чтобы исчезли отражения.

Русаков повернулся к няне.

— Видите, Ефимия Захаровна, то, что у вас дети вышли хорошие и здоровые, это произошло, несмотря на ваш уход за ними. Это их удача и значит только, что живучие у вас дети были. Но такие живучие не все, и другой может не вынести. Так вот: что это будет, если наводить на ребенка жуть и приводить его в столбняк острасткой: «Хока! хока!» Так незаметно доводят детей до того, что потом они до самой своей могилы боятся потемок хуже смерти. А вы это делаете всегда. Сама вы, наверно, дрожите от страха, скажи вам кто-нибудь, чтобы вы в потемках прошли мимо кладбища. И это привито в детстве. Вместо того чтобы растить психопатов, нужно угадать, чего ребенок хочет, и показать ему на забаве же, что тут все просто и ясно и ничего ни чудного, ни страшного нет.