Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Мама, которая в эти же годы поступила в сельскохозяйственный институт — правда, в Казани, — рассказывала, что обучение велось «групповым методом». В одну группу собирали самых сильных и самых слабых, и после экзамена всем студентам ставили… самую низшую оценку, которую получил самый слабый ученик… Так что приходилось всеми силами подтягивать слабых — иначе двойки ставили всем.

Учились, по воспоминаниям мамы, страстно, могли сидеть ночи напролет, ленивых яростно «прорабатывали», и результат был, знания и навыки усваивались «ударными темпами». Конечно, новые выпускники вузов не имели того вида, того воспитания, да и той всесторонней культуры, что была у старых специалистов, но их возможности, рвение, таланты здесь могли проявиться и развернуться.

Отец, по свойству его характера, запоминал все самое яркое и веселое. Как говорится — «век такой, какой напишешь». Каждый пишет свое.

Отец запомнил самое первое занятие. Каждому в аудитории дали лист бумаги и карандаш. Потом преподаватель сказал, что это испытание на память и наблюдательность.

— Нарисуйте на листе один большой круг… теперь, не рядом с первым, — второй круг, поменьше, и третий где-нибудь, совсем маленький. Посмотрите на них внимательно. Теперь закройте глаза — только честно. И по памяти постарайтесь поставить точки карандашом внутрь круга. У вас всего «три удара»! Начали.

Отец, в отчаянии зажмурившись, щупал бумагу, пытался вспомнить круги… ткнул… еще раз ткнул! Потом, не выдержав, приоткрыл глаз… Ни одного попадания! Покосился… у соседа — обе точки в круге! «Да — не видать мне высшего образования!» — подумал батя.

— Так. Закончили? Теперь напишите имя и фамилию и несите сюда.

Потом преподаватель разглядывал листочки, вздыхал.

— Плохо мое дело! — подумал батя.

— Так вот, — сказал преподаватель. — Это был экзамен на честность. На самом деле попасть во все три круга абсолютно невозможно. И даже в один — маловероятно. Я пока не буду называть фамилии, но листочки сохраню. Обман в науке недопустим — запомните это!

Выходили, крепко задумавшись.

Начались лекции. Читали, в основном, старые профессора — новых еще не было. Отец был поражен, как они выглядели, как замечательно говорили, как умели самое сложное, не упрощая его, сделать понятным. Отец говорил, что старался успеть записать не только узкий научный смысл, но и саму фразу, во всей ее красе.

Совсем недавно в саратовском сельхозвузе был проректором уже знаменитый тогда Николай Иванович Вавилов — теперь он уже перевелся в Ленинград, — но в Саратове оставались его коллеги, его друзья и сотрудники, «высший свет» сельскохозяйственной науки. Особенно, говорил отец, его поразил преподаватель генетики. И, подражая ему, отец купил галстук — и после носил его всегда.

Конечно, были отдельные горлопаны, да случались и целые собрания, на которых «боролись с буржуазным влиянием», в частности — с галстуками… Одажды критиковали отца, но он со сцены сказал: «Я не для того сюда приехал, чтобы в лаптях ходить» — и от него отстали. А в целом, вспоминает он, ребята были веселые и толковые.

— Помню — заходит в аудиторию наш староста, Боря Кац, все кидаются к нему, окружают, а он, смеясь, говорит: «Кто будет толкаться — тот не получит талоны».

В начале каждый недели выдавали талоны на обед в студенческой столовой (денег никаких не давали). Обед — жидкий овощной супчик, на второе — поварешка вареного гороха и — чай. Хлеб лежал на подносе, можно было брать.

Когда подходишь — раздатчица берет твой талон, ставит на нем крест и кидает — можно было незаметно увести. Съешь, что дают, через час голодный живот снова начинает урчать. Походишь-походишь, потом пытаешься хлебным мякишем стереть, как резинкой, крест на талоне. И можно попытаться еще раз всучить тот же талон — иногда удавалось урвать и второй обед. Но чаще прогоняли — при этом все смеялись, осуждения не было, все понимали ситуацию. И уныния не было — настолько интересно было учиться, сколько приходило нового, интересного, невероятного — только успевай переваривать. С пищей для ума нехватки не было, а именно это — отец вывел уже тогда — в жизни самое главное. Потом из театра их выселили, переселили в бывший монастырь, а в театре снова пошли спектакли, и иногда раздавали бесплатные билеты, и отец непременно ходил, но почему-то один, без барышень — видимо, стеснялся. Или копейки экономил? Вдруг она мороженое попросит!

На каникулах отец мечтал поехать домой, но вместо этого послали на практику по механизации производства в сухие и широкие степи Заволжья. Туда завезли американские комбайны, но работать на них было некому, пришлось учиться. Отца поставили комбайнером на прицепной комбайн фирмы Холт, а местного рабочего назначили штурвальным. Работа была напряженной. В засушливой степи пшеница вызревала очень короткая, и приходилось держать, — рассказывал отец, — режущую часть хедера очень низко. При срезании малейшей сухой кочки пыль попадала в комбайн, и он оказывался в облаке удушливой горячей пыли, похожей на дым. Комбайн останавливали и искали возгорание. Это не работа! Оказалось, умелое управление хедером — большое искусство. Комбайн двигался от большого гусеничного трактора, и слаженная работа с ним — тоже на совести комбайнера, как и работа молотилки, и своевременная выгрузка зерна в грузовик. Только успевай! А ведь отцу не было еще и семнадцати. Однажды к полю на виллисе подъехал американский инструктор с красивой переводчицей.

«…А может, это была и не переводчица!» — вспоминая эту картину через полвека, усмехался отец.

Но переводчица не понадобилась. Проследив за работой комбайна, инструктор поднял пальцы «колечком», что по-американски означало «окей». Отец получил заударную работу (за угарную работу, как шутили друзья) от руководителей практики шерстяные брюки и джемпер. Было сорок градусов жары, пыль закрывала небо, и друзья смеялись над таким подарком, требовали, чтобы отец все это немедленно надел. Но отец решил подарить джемпер старшей сестре Татьяне, которая, по сути, и вытащила его из деревни в сельхозинститут. А брюки решил поберечь, надеть позже, когда похолодает. Но не довелось — их в первый же день украли из палатки, где отец жил. Вот тут вот, рассказывал отец, он чуть не заплакал с досады.

Нужно сказать, что, хотя отец был несгибаемым, и делал все, что считал нужным, упорно и до конца — и с фото той поры глядит кудрявый красавец — бойким парнем, центром компании, таким уж «хватом» он не был, поэтому и с брюками он разбираться не стал. Он больше анализировал события, приходил к правильному решению в уме. И решил так: кто украл, вряд ли проживет нормальную жизнь, если не исправится, непременно сядет, а у него-то самого как раз все хорошо: выучился на комбайне, показал себя лучшим — так с какой стати ему страдать?