Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Белогорка под Сиверской — место живописное, дачное — крутые песчаные обрывы над извилистой Оредежью, шикарная вилла дочери Елисеева в стиле модерн на крутом берегу. Там оборудовали лабораторию.

Где тут сеять — не очень понятно. Но отец не унывал.

— Белла Горка! — подняв палец, он радостно восклицал. — Говорят, здесь раньше итальянцы жили и восклицали — «Белла Горка»!

«Откуда итальянцы?» — подумал я. Но разубеждать его не стал.

Засеяли новые, гораздо более бедные — в смысле почв, плохо приспособленные поля.

— Прэ-лест-но! Прэ-лест-но! — это бормотал он всегда… даже тогда, когда не все было «прэлестно». Мы ходили с ним по полям — огромным, с тысячью квадратных делянок, с выросшими на них гибридами (каждая делянка обозначалась колышком с цифрами). На многих стеблях был сверху пергаментный мешок: на результаты скрещивания, внесения определенной пыльцы в завязь ничто больше не должно было влиять…

Тот секретарь райкома, который перекинул селекционную станцию сюда, в пьяном виде находясь за рулем, врезался в машину с генералом КГБ. Надо же, как неудачно! Не мог уж в кого-то другого врезаться. В результате — его сняли или понизили, точно неизвестно… Отец сказал мне об этом вскользь, думая, как всегда, о своем. К счастью, не произошло у тогдашнего руководства бурного раскаяния — хотя это уже было модно в партийных кругах — но это могло бы привести к обратному переселению селекционной станции в Суйду. Но, как говорят историки: не произошло. У властей не до всего, к счастью, доходят руки!

И, неустанно благодаря партию хотя бы за это, отец ходил по делянкам, осматривал через лупу колоски, подсчитывал количество зерен, измерял длину колоса.

— Прэ-лестно!

И в результате в этих не самых благоприятных для земледелия местах вывел новый сорт ржи — Волхова, самый выносливый, который потом кормил весь Северо-Запад.

И как он мне потом рассказывал, даже бедность здешних почв оказалось кстати.

Как говорил с усмешкой отец: «Бедному вору — все впору!»

Когда в Белогорке праздновали его девяностолетие (отец, замечу, при этом был бодр), главный докладчик заметил:

— Вы выдающийся селекционер, Георгий Иванович — изобретательный, смелый, независимый, не боявшийся риска! То, что вы делали, выводя сорта, — вряд ли кто повторит: духу не хватит! Так что практиковать ваши способы как постоянную методику для рядовых селекионеров, увы, нельзя! У вас и чудеса происходили, нужные гибриды так быстро получались, словно Бог вам помогал!

— Всего лишь настойчивость и четкая цель! — сварливо отец проскрипел.

Другой докладчик, наоборот, отрицал роль личности и напирал на величие эпохи:

— Великие задачи ставились! Потому и люди такие появлялись, как наш уважаемый юбиляр!

Это, конечно, вопрос: человек делает эпоху — или она его? Одно можно сказать — отец всю свою жизнь с упоением занимался лишь тем, что любил. Была ли пора его жизни (1911–2015) самой благоприятной в нашей истории? Разные есть мнения. Батя не жаловался. Было некогда. Только — на девяносто пятом году жизни — постанывал:

— Как я скучаю по посевной! Бегаешь, как молодой… пар с головы идет! Эх!

Первый раз мы с Игорьком приехали в Березовку еще школьниками — и имели бешеный успех, особенно он. В Березовке осталась лишь одна наша ветвь — дети и внуки Насти, старшей сестры отца, единственной из всех братьев и сестер, не получившей высшего образования и оставшейся в колхозе. Зато, как старшая сестра, она помогла матери вырастить младших — среди них моего отца. Когда мы с Игорем увидели ее, были порясены — совсем не похожа на своих братьев и сестер — высушенная, измученная. Проработала в колхозе всю жизнь, получая копейку за трудодень — а иногда и не получая.

Говорят, что Бог почему-то имеет странный обычай: посылать грешникам смерть праведников, а праведникам — смерть грешников. Именно так умирала Настя — от рака, почти без лекарств. Славка, ее сын, зоотехник, ездил на мотоцикле в Елань, доставал лекарства, колол — и только тогда прекращался ее крик. Но это было после нашего отъезда.

В следующий наш приезд с Игорьком ее уже не было. Мы посидели в доме. Рядом, в загородке, жили черные козы особой шерстяной породы, вставали на задние ножки, били передними копытцами в доски. Славка отвез нас на мотоцикле на кладбище, потом — на ферму, где он работал. Пологий берег был в отпечатках коровьих копыт. Колхоза уже не было, но ферма еще была. На ферме Славка положил в коляску мотоцикла мешок комбикорма. Думаю — при его нищенской зарплате это допустимо. Ведь говорили, что в колхозе — все общее! Славка оглядел широкую пойму Терсы.

— Эх! — вздохнул он. — Помню, как тут гуляли мы в День урожая! Все запружено было людьми! Выпивали, пели, обнимались. И куда все делось?

Сказать ему, что колхоз был непрогрессивной формой хозяйства, не смог даже надменный Игорек… Если человек проработал зоотехником, прожил свою единственную жизнь и вспоминает ее, как самое лучшее, то корректировать его как-то гнусно. Тем более — кто кого кормил все время? Он — нас.

Сначала Игорек свысока взирал на деревенские домики, пыльные улицы, на поселян, бедновато одетых… Но потом началась полоса его бешеного успеха. Чуть не все встречные, особенно, надо признать, женщины, в основном, правда, ветхие старушки, встретив его, всплескивали руками:

— Это ж надо, красавец какой! Ну — поповская порода! Иван Андреич вылитый!

И Игорек уехал, довольный… А я зато про все это написал.

Перед отъездом жена Славки Ауся подарила мне носочки из шерсти их коз — я как раз ждал появления внучки…

Потом — мы еще успели приехать в родную Березовку с отцом и вместе искупаться в его любимой Терсе, глядя с воды вверх, на деревню, в которой все когда-то началось.