Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Лихой вояка времен Гражданской превратился в грозного партийного «кабана» не сразу — многие вспоминали и его удалой независимый нрав, его отличные стихи, многие из них в напевном народном стиле. Не с ним одним это произошло: когда-то ничего не боялись и Николай Тихонов, и Михаил Шолохов. Кого нельзя взять угрозами — берут властью. Нельзя сказать, что он сразу стал топтать людей. Даже за Ахматову он заступался — когда ее хотели вдруг выселить, она позвонила ему, и он велел ей никому не открывать, и сам помчался в Смольный, как «разъяренный кабан», который пока еще не топтал своих, а защищал. И Ахматову тогда не выселили.

О нем вспоминал Конецкий:

— Ну что у нас теперь за начальники? Вот Прокоп был — это да! Любую дверь ногой открывал! Да так, что все эти секретутки летели кувырком, пискнуть не смели! Куда хочешь без доклада входил — и все по стойке «смирно» вставали!

Конецкому, склонному к такого рода поступкам, Прокоп был люб.

Но выросло совершенно другое поколение. «Красным командирам» смеялись в лицо. «Что вы там напартизанили? Загубили народ!» Такого Прокоп вынести не мог. Утешение находил он в вине и, как ни странно, в общении с простыми людьми. «Они-то видят, что я отличный мужик. И не заборзел, не зазнался — любого за стол зову. Нет — народ меня любит, и стихи слушает! Это только вот эти!»

Но «этих» становилось все больше, и постепенно и количество, и престиж, и влияние перетекали туда. «Ну что за поэт этот Бродский? — переживал он. — А гонору — что твой Пушкин!» Прокофьева теперь игнорировали, поэтом не считали. Но все же был он поэтом. И помогать людям старался, как он это понимал. И так, чтоб ни один к нему в конце жизни не подошел… это правильно? Это победа справедливости и добра? Почему-то верху нас всегда берут только крайности — то эта, то та.

Время от времени он своей огромной бордовой лапой брал графинчик, казавшийся в его пальцах крошечным, и наливал в крохотные рюмочки — себе и сидящему перед ним верному другу и оруженосцу Толе Чепурову, представлявшему собой несколько смягченную копию Прокопа. Надо думать, то был не первый и даже не третий графин.

Конечно, наломал он немало. Неужто и в ярком московском созвездии никого не разглядел? Ни Евтушенко, ни Вознесенский, ни Ахмадулина не показались ему? Или уже — в алкогольной ярости крушил все? «Старик Прокофьев нас заметил и, в гроб сводя, благословил». Такая вот резолюция итожила его жизнь. Заслужил? Заслужил.

Недолго победители пировали. После Прокофьева был, кажется, Шестинский, потом, ненадолго, Дудин, Гранин. Потом три года был какой-то «замороженный» Холопов, похожий, как две капли воды, на знаменитого французского комика Луи де Фюнеса, но отнюдь не такой прелестный. Холопов по заданию партии исключал из Союза писателей Ефима Эткинда при почти полной поддержке секретариата. Эткинд, вообще, много, с точки зрения начальства, позволял себе, а конкретной причиной исключения было упоминание о том, что при советской власти Пастернак и другие великие могли выжить лишь благодаря переводам. Партийцы сами с превеликим своим удовольствием создали такую ситуацию и поддерживали ее, но почему-то дико возмутились упоминанием о ней.

Потом пришли из райкома и посадили Чепурова. Надолго. Писатели, измученные «эпохой перемен», полюбили его. Он имел связи — почти как Прокофьев, и был к тому же со всеми дружелюбен, внимателен. Не было в нем звериного прокофьевского рыка, того гонора. «Я понимаю, что я поэт средний» — и эта скромность, притом, что стихи его были вполне человеческие, делала его обаятельным.

Поначалу вступление в Союз писателей никаких материальных, а тем более жилищных льгот мне не подарило. Наоборот — из коммуналки на Саперном переулке, где прошли мои юные годы, мы переехали в Купчино, и совсем же иной, дикий пейзаж открывался за окном… словно никогда не было никакого Петербурга.

Пустынный неухоженный пейзаж напоминал поверхность Луны. Длинные одинаковые дома словно прилетели в эту пустынную местность — они были окружены кучами мусора, и никаких дорог к ним еще не было. Потом началась какая-то жизнь, но настолько не похожая на городскую, привычную, словно дикое племя заселяло эти края.

Люди ходили грязные, одетые кое-как. Действительно — при той грязи, через которую надо было добираться к дому, не было смысла одеваться чисто. Даже и я, бывший щеголь, крайне «опростился» и, выходя в свой район, не брился и даже не завязывал шнурки.

Утром толпа, заносимая снегом, ждала автобуса на остановке — а он все не шел и не шел. Утром уезжали — вечером возвращались. Прекрасный Петербруг был далеким, а для многих — не существующим. Никто и не ездил туда. Зачем?

Свет здесь зажигали рано и рано гасили. Глядя на одинаковые окна в одинаковых домах, тянущихся до горизонта, я вдруг понял: а ведь это и есть, наверное, социализм, которому принесено столько жертв. Людей зачем-то оторвали от земли, на которой они работали, и переселили зачем-то сюда. Зато теперь у них всех равные условия и возможности!

Открытие это мне казалось ужасным… Но ничто не опровергало его. Жизнь вокруг мало менялась, люди привыкали, заводили собак.

Неужели так закончится и моя жизнь — в этом царстве полусонного социализма?

Но и социализм уже отцветал, предприятия закрывалась, и в нашем единственном на весь район магазине, жалкой стекляшке, исчезли продукты, как впрочем — везде. Нежели закончу свою жизнь так?

Но я вырвался. И как ни странно — благодаря именно социализму, хоть и уходящему. Еще существовал закон — бледный отсвет тех благ, которыми власть когда-то осыпала писателей (а теперь и это вскоре исчезнет). Спросил: не отменили еще закон о наследовании квартир писателей, умерших без наследников, другими писателями? Оказывается — не отменили!

Мне всегда нравился дом на самом элегантном перекрестке города — на углу Невского и Большой Морской. И когда здесь поселилась Ирина Одоевцева, знаменитая красавица, поэтесса Серебряного века, приехавшая сюда из Парижа по причине весьма преклонного возраста и крайней нужды, подруга Гумилева и жена Георгия Иванова, сердце мое сладко замерло. Евгений Рейн, знаменитый поэт, известный также склонностью к авантюрам, настоятельно советовал мне жениться на ней, поскольку к тому времени она уже овдовела, причем многократно. Но я как-то все робел (к тому же, замечу вскользь, был женат).

Но когда Одоевцева скончалась, успев вкусить горячей любви и почитания (к ней в дом стремились все), к тому же не слабо отметившись в литературе двумя весьма яркими книжками — «На берегах Невы» и «На берегах Сены», и после ее торжественного отпевания в Спасо-Преображенском соборе Рейн мне прямо сказал, что если я не окажусь в ее квартире, я олух. Действительно, почувствовал я — мой момент! Причем — краткий. Но я был тогда заместителем председателя Союза писателей, к тому же немало уже настрочил книг! Так кому же еще? И я с присущей мне пластичностью «вписался» в историю литературы, проник в узкую щель — паузу между социализмом и капитализмом, проскользнул между Сциллой социализма и Харибдой капитализма.