Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Иногда я думаю: а оказался бы я в этом доме, если бы не революция? Если бы и оказался в Петербурге, крестьянский сын и внук, то в лучшем случае, наверно, носил бы сюда дрова с черного хода?

Но люди творческого труда и без всякой революции заходили сюда, и даже жили… например Мусоргский. Так, может, и я бы оказался здесь?

В Москву я, конечно, гонял, сколько можно — там жил мой любимый веселый брат Игорек. Я специально брал самые ранние поезда — и мы часа два на его кухне травили и хохотали — до выхода его на работу.

МАИ он закончил с отличием, как и школу, попал в КБ… Я несколько раз его провожал — и помню, был удивлен, что хотя КБ — авиационное, он почему-то спускается после проходной, куда-то вниз. Блестяще защитил диссертацию, но почему-то остался работать там же.

А я уже все бросил — и стал писать. А он сидел там же. А ведь именно Игорек у нас считался самый лихой! В перестройку его КБ разорилось, там остались только самые безнадежные, бессмысленно бродили по тусклым коридорам, не получая зарплаты.

Игорек, воплощение элегантности, разумеется, не мог такого терпеть — и ушел в бизнес. Помню подвал во втором дворе на Арбате, Игорька, развалившегося в кресле, разговаривающего по телефону:

— Да, я понял… Нужны два вагона в Клайпеде под товар, к семи утра. Все! — кидал трубку. Поворачивался вместе с креслом к своему партнеру, с заячьей губой и слегка косому, и надменно спрашивал: — У нас есть два вагона в Клайпеде?

— Н-нет! — в ужасе отвечал тот, кося больше обычного.

— Я так и знал! — произносил Игорек горестно, и чувствовалось, что именно ради этой игры, а не из-за какого-то бизнеса он тут.

Потом — он мне это рассказывал, тараща глаза, но при этом ничуть не страдая, а лишь изображая ужас — у него «отняли бизнес»! Что же это были за умельцы — отняли то, чего не существовало вовсе?

Игорька я по-прежнему любил. Его обожали все, кто знал. «Май хазбенд из бизнесмен!» — «чеканила» жена его Наталья, и все хохотали.

Бизнес его разорился, а КБ его, наоборот, поднялось. Стали платить бешеные бабки — лишь успевай пилить. Но «у пилы» оказались те, кто остались — Игорек вернулся на фирму, но оказался «не у пилы». И теперь управлялся теми, кем прежде помыкал. И, похоже, только тут начал ощущать крушение жизни — хотя чаще бывал бодр и ни на что не жаловался.

В один из приездов — по литературным уже делам — я с поезда примчался к нему, как обычно.

— Сейчас, я заскочу только на одну фирму, и мы свободны! — сказал Игорек.

Мы долго куда-то ехали. Обожаю Москву, особенно — не центральную. Чудные дворики, домики… «Строение № 1… Строение № 2». В одно из строений Игорек и ушел. Его долго не было. «Деловые переговоры» — так бы охарактеризовал это Игорек. «Обычная пьянка с дружками!» — резко сказала бы Наталья. Но дело в том, что Игорек, наконец, обидевшись, ушел от нее (к счастью, оказалось, что ненадолго) и снимал квартирку у нашего общего друга, работавшего успешно в США. Ведь это Игорек, с его данными, при нынешних открывшихся возможностях, должен был работать в США — блестящая эрудиция во всех вопросах, манеры, красота. Но выигрышные места захватили какие-то совсем другие, незаметные, «сивые», как почему-то их называл Игорек. И вот — он в «строении», а я жду!

Отсидев одну ногу, я встал и, прихрамывая, пошел по двору. Одна сторона двора оказалась удивительной, фигурно-кирпичной, старинной. С каким-то неясным волнением я пошел вдоль стены, завернул за угол. Аляповатые, торжественные ворота. Сразу чувствуешь, куда попадешь через них — на кладбище.

«Ба! Да это Ваганьковское!» — понял я… Когда тут хоронили бабушку — я «не смог»!

Словно зная куда, я пошел среди величественных монументов в угол, и там увидел темно-серый, гранитный, самый большой памятник, и в овале — лицо, которое я видел только раз в жизни — золотое пенсне, седой строгий ежик — но запомнил навсегда. Академик Мосолов.

Я помнил день его смерти — весна, 1951 год. Мне 12 лет, мы кидаемся снегом во дворе. Пальцы мерзнут, но уже пригревает весна. И вдруг в нашем дворе показывается какая-то странная процессия. Важные, строгие люди… но идут почему-то цепочкой. Впереди мама — заплакана. Она видит меня, но смотрит как-то рассеянно. Вроде бы хочет меня позвать — потом вдруг странно отмахивается: мол, не подходи! Странно! Она заходит в нашу парадную, за ней — вся процессия. Я бегу домой. Теперь почему-то все стоят кольцом вокруг бабушки. Она шмыгает носом, потом произносит почти спокойно: «Где тут моя валерьянка была?». Достает из буфета пузырек. Оказывается — из ВИРа пришло все начальство: сообщить бабушке, что только что умер ее муж, хоть и бывший — Василий Петрович Мосолов.

Потом я узнал, что сердце его остановилось прямо во время речи, во время какого-то страстного обсуждения. Прав был тогда мой дед или заблуждался — уже не существенно, «полюса» нашей жизни то и дело блуждают… Главное — страсть бушевала в нем! В таком — с виду надменном и важном. Но это он помог нам выбраться из Казани в Ленинград, и сделал, среди прочих, — и мою жизнь.

Я обошел памятник — и увидел за ним пирамидку поменьше. «Воронцова Александра Иринарховна». Бабушка. Как всегда — веселая, слегка встрепанная! Надо же, какая неожиданная — и первая после ее ухода — встреча! Пять минут всего шел — и нашел. Потом чуть сместился — так, чтобы сразу видеть и деда, и ее. Прожили полжизни отдельно, а теперь вместе. Да — закончилась их эпоха, вот здесь. И памятник остался — неслабый. А что останется после нас?

— Надо срочно выпить! — сразу сказал я Игорьку.

Он благословил, но предложил сделать это «элегантно», в «американской квартирке» — как он гордо это произносил… хотя квартирка была не наша.

Вспомнив свою красивую молодость, он пригласил подругу-манкенщицу (уже, к сожалению, на пенсии — его еще «добрачный», как я понял, роман) и ее более молодую подругу. Она как раз предназначалась мне… но не досталась. Как только мы чуть-чуть выпили, я стал вдруг рыдать.

— Бабушка умерла!

Подруги изумленно переглянулись.

— Бабушка умерла! — я стал названивать маме в Петербург.

— Но то было двадцать лет назад. Что с тобой, Валерий?

— Бабушка умерла!

Меня пытались утешить, но им это не удалось. Я рыдал о том времени, которое не вернется уже никогда.

Году в восьмидесятом завотделом сельского хозяйства Гатчинского райкома — видимо, чтобы показать свою значимость — приказал опытные поля из Суйды, где они создавались и приспосабливались к работе много десятков лет, перевести — ну, ясное дело, вместе с посевами — на сорок верст вдаль, аж за Сиверскую, где почвы были абсолютно другие. Может быть, им суйдинские поля приглянулись для охоты на зайцев? Но формально — должны же были руководители проявить свою заботу о сельском хозяйстве, реформу провести — иначе люди могли подумать, что начальники не нужны, зря на своих шикарных машинах ездят. А ведь поле с драгоценными гибридами на стадии выведения сорта, причем уже в завершающей стадии — это даже не поднос с драгоценными бокалами, а нечто гораздо более ценное и еще более нетранспортабельное! — объяснял им отец… Бесполезно! Как проявление неустанной заботы о людях вышло какое-то, безусловно судьбоносное, постановление правительства об улучшении работы учреждений сельского хозяйства… то ли их надо было прогрессивно укрупнять, то ли, наоборот, прогрессивно измельчать — сейчас этого никто уже и не помнит. Надо было переезжать!