Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Конечно, Зощенко чувствовал себя среди них «белой вороной»… но стать «черной» ему так и не удалось. Надеялся стать хотя бы «серой»… Это, если и удалось ему, то далеко не сразу.

Что думали писатели на съезде — на самом деле? Скажете, это узнать невозможно? Ан нет! Возможно! «Глаза и уши» партии работали неустанно. И вот — сейчас многое, долгое время засекреченное, рассекречено. И мы можем узнать, что думали и говорили между собой писатели на съезде — благодаря неустанной работе сотрудников ГПУ, затерявшимся среди делегатов.

Новиков-Прибой, согласно их донесениям, сказал (разумеется, в кулуарах), что суть съезда — одна: «Да здравствует Горький!». Пришвин, певец природы, оказывается, говорил: «Все думаю, как бы поскорее уехать — скука невыносимая! Живое — только доклады Радека и Бухарина». Еще Пришвин, как певец природы, сказал о происходящем: «Отцвело, не успев расцвесть». Бабель, оказывается, изрек: «Единодушие из-под палки». Жить ему осталось недолго… К свержению строя никто из писателей не призывал… или это в другой, еще не рассекреченной папке. Обнаружено было также несколько враждебных листовок, подброшенных на съезд. В одной из ныне рассекреченных сказано: «СССР уже 17 лет находится в состоянии, абсолютно исключающем какую-либо возможность свободного высказывания».

Но есть и другое мнение. Вот письмо А. Жданова, одного из главных идеологов, написанное Сталину 28 августа 1934 года, вскоре после съезда: «Съезд хвалят все, вплоть до неисправимых скептиков и иронизеров, которых так немало в писательской среде».

Нелюбовь свою к писателям-иронизерам Жданов сумел показать в полной мере, погубив Зощенко… Но в том письме после съезда Жданов признал с партийной прямотой, что коммунисты выступили на съезде бледнее, серее, чем беспартийные, но он «не согласен с мнением Горького о том, что коммунисты не имеют никакого авторитета в писательской среде».

С «мнением Горького», скорей всего, не согласился и Сталин: после съезда Горький был отстранен от «больших дел», и в 1936 году умер… потом чекисты докажут, что его убили врачи-вредители.

А насчет того, что «съезд хвалят все»… причины для этого, безусловно, были. Надо сказать — советская власть пришла на съезд не с пустыми руками. В одной ее руке, безуловно, был кнут, но в другой — пряник. «Работайте… и не пожалеете!» Подготовка, надо сказать, была капитальной. Писателей, безусловно, соблазняли. Питание делегатов производилось в ресторане в Большом Филлиповском переулке (в наши дни это ресторан «Центральный»). К услугам делегатов было 25 автомобилей (для самых именитых и «выслужившихся»), 6 автобусов, 5 грузовиков (это уже, я думаю, для самых неказистых). Проводились вечера национальной литературы в лучших залах Москвы, совместные ужины, для желающих — встречи с известными академиками, раздавались бесплатно билеты в театры, включая Большой, всех бесплатно фотографировали — и наутро вручали фотографии… Да — думаю, нынче уже такого не осуществить!

Мало кто из писателей удерживался от соблазнов, пили, ели… и многие, видимо, думали: «Ну что ж — подхарчимся, отметимся в „главных писателях“. А там — поглядим».

А многие уже четко знали, что делать. Стали большими начальниками (из «братьев-серапионов») Тихонов, Федин. Довольно близкий друг Зощенко, «серапион» Всеволод Иванов вскоре сделался руководителем Литфонда… деньги тогда на писателей выделялись немалые. И Зощенко обращался к Всеволоду «по бытовым вопросам»… есть письмо, где он просит друга Всеволода выделить деньги на ремонт Дома творчества в Коктебеле… И деньги пришли! Серапионы вовсе не хотели ходить в изгоях… Но и РАППовцы не пропали. Вскоре стал «писателем номер один» Александр Фадеев.

Квартиры, дачи, служебные машины, пайки — все это пришло после съезда. Строились писательские дома, распределялись квартиры. Были открыты большие издательства, стали выходить миллионы книг. Ну ясно, что антисоветчину не печатали — но это было бы и странно. Большинство писателей это устраивало: написать правильный роман не считалось чем-то позорным — отнюдь. «Машина» заработала!

Правда — в отчетах ГПУ после съезда отмечалось, что писатели гораздо меньше озабочены идейным вопросом, чем дележом дач и машин. Но это вполне естественно: с дачами и машинами все понятно — а вот с «линией партии» все было сложней.

После съезда писатели были «выстроены», разделены на категории. Зощенко получил высшую. Стал одним из членов Правления Ленинрадской писательской организации. В одном из самых красивых мест Ленинграда, на канале Грибоедова, старый дом был надстроен на два этажа, это был писательский кооператив, недоскреб, как они шутливо называли его. И Зощенко получил квартиру «в элитном» подъезде, где самые лучшие квартиры — его четырехкомнатная была с камином.

Больше таких «щедрых» съездов в истории литературы не было. Правда — и впоследствии арестованных из числа участников съезда было немало. Как говорилось тогда: «Советская власть дала писателям все, кроме одного: права писать плохо». А кто ж из писателей захочет писать «плохо» — если хочешь жить хорошо?

Зощенко, однако, из четырехкомнатой квартиры постепенно оказался в двухкомнатой, крохотной — карьера его после съезда пошла как-то вниз.

…Документ о жизни писателей, данный мне Кошкиным, конечно, настораживал — но я все же решил рискнуть.

С двумя своими книгами на руках я вступил в Союз писателей в 1969 году, а до этого еще несколько лет ходил в Дом писателей в гости. В черном резном зале с огромными окнами на Неву, с гербом Шереметьевых на светящемся витраже, с мудрой надписью на латыни, переводимой как «Бог хранит все», побывали все писатели нашего города, составившие нашу гордость — и наш позор. Впрочем, будучи человеком излишне мягким, я никого из там увиденных позором заклеймить не могу. Всего Бог не сохранил — но вспоминается многое.

Одно из первых запечатлевшихся в моей памяти бурных событий — свержение прежде всевластного писательского вождя Александра Прокофьева. Я как всегда опоздал. Не имея сил принять чью-либо одну точку зрения безоговорочно, я всегда отвергался компанией любых заговорщиков любого направления. Как Пушкин, мог бы заметить я. Поэтому зашел я в Дом писателей тогда случайно и по бурной толпе в ресторане понял, что кончилось общее собрание и, судя по всему, кончилось какой-то победой — за всеми столами ликовали. Безмолствовал только один стол, причем безмолствовал так, что возле него образовалось грозовое облако, и никто не приближался к нему. Толстый низкорослый «Прокоп», еще час назад всемогущий Прокофьев, сидел набычась. Точнее сказать — «накабанясь». С огромной головой, налитой кровью, с белесой щетиной, тяжелым взглядом исподлобья, он больше всего походил на разъяренного, затравленного собаками кабана. К нему не подошел ни один из победителей — и не потому, думаю, что он был теперь никто, а потому, что его боялись по-прежнему, хотя никакой официальной должности он теперь не занимал. Собрание проголосовало большинством голосов за снятие его с должности председателя.