Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

От новых раненых, которыми непрерывно наполнялась балка, девушка уже знала об отступлении нашей армии. Даша все еще обмывала, перевязывала, утешала, как могла, но терялась при мысли о том, что же делать дальше. И, раздумывая об этом, она смутно улавливала солдатские речи позади себя и в стороне, в кустах.

— Вон оно, голуби, как обернулось, — рассказывал там кто-то, поминутно вздыхая. — Охо-хо! Ге-не-ралы… Генералы-то, горюшко мое, всё и напутали. А генерал Кирьяков, так тот и вовсе пьян был. Не по мере хватил рому и с лошади чуть не валился. Ко-ман-дир… Командир дивизии… Это Кирьяков-то. Охо-хо! Меншиков шлет к нему ординарца. Стецко ординарцу фамилия. Нет, погоди… не Стецко… не Стецко… Вспомнил! Фамилия ординарцу Стеценко. Из флотских он, лейтенант. Вот, значит, подлетает к Кирьякову этот самый Стеценко… Ну, видит, не в себе генерал; как говорится, еле лыко вяжет. Повернул Стеценко коня — и обратно. Глядим, ан сам Меншиков к генералу к Кирьякову скачет. Уж Меншиков его и так, Меншиков его и сяк, бледный весь, кулаками грозится… А Кирьяков — что ты с ним поделаешь! Глаза выкатил, усищи выершил да знай одно лопочет: «Ваша светлость! ваша светлость! ваша светлость!» Охо-хо! Не глядел бы я, голуби, на это…

Солдаты говорили, маялись и стонали раненые, на Альме еще били пушки, но сражение заметно затихало.

«Армия отступает», — соображала Даша. Скоро здесь могут появиться те самые «черти караковые», на которых она насмотрелась прошлой ночью. И что же тогда будет?

И вдруг, подпрыгивая на пеньках, к дубу, под которым, уже изнемогая, работала Даша, с грохотом подкатили три повозки. На облучке передней повозки размахивал вожжами ездовой с забинтованной головою. Он слез с повозки, подошел к Даше и стал шептать ей над самым ухом:

— Дарья Александровна, кончать надо… скорей кончать. Которые тяжелораненые, тех — на повозки. Полегче которые — пешком пойдут.

— Хорошо, — сказала Даша, сдвинув брови: — тяжелых в повозки. Тебя как звать, кавалер?

— Ермошкой кличут. Ермолай то-есть.

— Ермолай… а по отечеству? — спросила Даша.

— А по отечеству никто никогда не называл, — осклабился ездовой. — Все Ермошка да Ермошка.

— Ну, а я буду называть, — сказала упрямо Даша.

— Я — Ермолай, а батюшку моего звали Макаром.

— Значит, Ермолай Макарович?

— Выходит, что так, — подтвердил смущенно ездовой.

— Так вот, Ермолай Макарович: рассади ты, кого нужно, по повозкам. А я — сейчас…

— Так точно, Дарья Александровна! — громко отозвался ездовой. — Исполним все как следует… Браточки! — гаркнул он на всю балку. — У коих сила, давай переноси тяжелых. Пособляй, браточки!

И он стал поправлять на лошадях — у которой хомут, у которой подпругу.

— Ну-ну… слыхали? — сказал он, обращаясь к паре разномастных меринков в дышле первой повозки. — Как, спрашивает, тебя по отечеству? А то ведь целую жизнь все было Ермошка да Ермошка… То тебе Ермошка запрягай, то тебе Ермошка распрягай… Ермошка — кнут! да Ермошка — хомут! И на горку — Ермошка, и под горку — Ермошка. И в рыло Ермошку, и по загривку Ермошку… И так сорок пять годов всё Ермошка, да Ермошку, да Ермошке… Крещеным-то именем разве что поп коли назовет: дескать, в чем грешен ты, раб божий Ермолай? А тут — во: Ермолай Макарович! Важно. Гмм… да-а… Очень Дарья Александровна аккуратная девица.

Между тем Даша, умывшись из родника, пошла за своим конем. Она сразу нашла его: конь стоял у могилы Колядникова и, опустив голову, нюхал землю. Даша распутала его и повела.

Подле дуба все уже было на ногах; тяжелораненых переносили на повозки; все собирались в дорогу. Даша оседлала вороного и хватилась своей бескозырки. Но та завалилась куда-то, и разыскивать ее было поздно. Даша махнула рукой и села в седло.

Скоро из балки выехал на проселок небольшой обоз. Три повозки с тяжелоранеными шли одна за другой. За повозками ковылял пешком весь остальной, так или иначе попорченный, покалеченный в сражении люд. А впереди ехал на статном вороном коне паренек в матросской куртке.

Обоз выбрался на большую дорогу и стал обгонять целые толпы солдат, угрюмых и измученных. Те оживлялись на минуту и ахали от изумления, в сгустившихся сумерках разглядев за спиной у молодого матроса толстые русые девичьи косы.

Кончился день. Лиловый туман полз по широкой степи. Армия отступала нa Качу, на Бельбек, к Севастополю.

С отъездом Даши дедушке Перепетую не сиделось ни в комнатах, ни в саду под шелковицей. Впрочем, в те тревожные дни мало кто в Севастополе оставался дома. В четырех стенах у себя что услышишь, что узнаешь?

Восьмого сентября, в день битвы на Альме, дедушка пошел на Городскую сторону, к Маленькому бульвару, где морская библиотека. На вышке библиотеки оптический телеграф был в беспрерывном действии. Через промежуточную станцию шли в Севастополь депеши с Альмы. Сигналистам в Севастополе была с вышки ясно видна в подзорную трубу телеграфная башня на Бельбеке. И они приняли у себя полученную на Бельбеке с Альмы депешу. Она состояла всего из четырех слов:

Эти четыре слова были сразу же расшифрованы и полетели с вышки морской библиотеки вниз — на бульвар и на площадь. Эти четыре слова

разлетелись во все концы Севастополя, и в городе, по всем его концам, стало вдруг томительно тихо. На Маленьком бульваре нарядные барыни в соломенных шляпках и с кружевными зонтиками, все время щебетавшие по-французски, вдруг смолкли. Рабочие тяжелыми кувалдами вколачивали где-то по соседству сваи для нового укрепления и пели «Дубинушку», и старший артельный выкрикивал слова команды:

— Э-эх, дубинушка, ухнем!.. Разом Взяли! Бей!

Но четыре слова: «Армия вступила в бой» — докатились и до рабочих. Они сразу остановились и опустили кувалды, и «Дубинушка» оборвалась на полуслове.

А дедушка Перепетуй снял с головы картуз, вытер вспотевшую лысину…

— Армия вступила в бой, — произнес он вслух.

И посмотрел на часы: было ровно два часа. Росший подле наружной лестницы библиотеки пирамидальный тополь бросил на белый мрамор ступеней голубую тень.

Дедушка присел у лестницы на каменную скамью и стал нетерпеливо поглядывать на часы. Было уже половина третьего на дедушкиных часах, и без четверти три, и ровно три, а с Альмы больше депеш не поступало. Горизонт за Бельбеком подернулся дымом. Оттуда в Севастополь доносился только глухой гул канонады. В четыре часа дедушка встал и побрел домой.

В эти дни по всем окраинам Севастополя кипела небывалая работа: город опоясывался цепью укреплений. Дедушка, много повидавший на своем веку, никогда еще не видел такого аврала [38] Аврал — общая работа на корабле. . В нем участвовал весь город. Звенели топоры; пилы, вгрызаясь в дерево, тянули монотонную песню; ломы взламывали камень; и мотыга тяпала, и молот бил. Матросы, и солдаты, и рабочие, и женщины, и дети — все что-то делали, что-то перетаскивали, что-то куда-то сваливали. На целых семь верст должны были охватить новые земляные укрепления город — с востока и с юга и к западу. Бастионы поднимутся по краю Корабельной слободки один за другим; четвертый бастион почти примкнет к Театральной площади; и еще бастионы и батареи с блиндажами выдвинутся из города в поле и упрутся в Карантинную бухту.