Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

Дважды повстречались в этот день дедушке Перепетую адмиралы Корнилов и Нахимов. Оба были верхом. Корнилов сидел на лошади, как настоящий кавалерист; ему, моряку, и верховая езда была, видимо, делом не новым. Но Павел Степанович знал море, только море. Странно было видеть, как сутулится он в седле и как фуражка совсем съезжает ему на затылок; а брюки морского фасона, навыпуск и без штрипок, норовят задраться выше голенищ. Но ни Корнилову, ни Нахимову, конечно, и в ум не шло думать теперь о красоте посадки. Оба они с утра и до ночи гоняли по вновь возводимым бастионам, из одного конца города в другой. И вслед за ними скакал полковник Тотлебен, военный инженер, строитель крепостей.

В Корабельной слободке дедушка наткнулся на укрепление, где работали одни ребята. Здесь была вся тройка слободских коноводов: Николка Пищенко — Корнилов, Мишук Белянкин — Нахимов и Жора Спилиоти, который уже не был светлейшим князем Меншиковым, а работал простым матросом. Простым матросом работал и долговязый Васька Горох. Ведь ребята знали, что светлейший князь Меншиков находится теперь при армии на Альме и что меньше всего обязан ему Севастополь новыми укреплениями.

Дедушка давно привык ко всем этим босоногим «Нахимовым», «Корниловым» и «светлейшим князьям Меншиковым». Но теперь ребята, забавляясь игрой, делали настоящее дело. И удивительнее всего, что в этой игре участвовали теперь, наряду с мальчиками, и девочки. Они тоже получали приказания от «Корнилова» и «Нахимова» и таскали землю на носилках, в мешках, в рогожках, в корзинках, даже в подолах своих ситцевых платьиц. И вот вблизи Корабельной слободки, перед вновь возводимым третьим бастионом, вырастал постепенно земляной завал. Его насыпали дети, и бойцы третьего бастиона, матросы и солдаты, назвали его Ребячьим завалом.

Дома дедушке стало нестерпимо грустно. Один он теперь, одинешенек, да еще пушки эти ухают с Альмы не переставая, словно шквалистый ветер все время хлопает незапертыми воротами. И еще вот — только один день не приходила Даша, а дома на всем лежал какой-то налет запущенности: в комнатах не метено; на столе по скатерти рассыпан нюхательный табак; в кухне на подоконнике — грязная посуда. И некому рассказать о том, что видел, что слышал дедушка на Городской стороне, у морской библиотеки. И некого пожурить, и некого поучить. Дедушка снял сюртук и сам подмел в комнатах. Когда он нес по двору на совке мусор, из-за плетня выглянула Кудряшова.

— Что же ты, Петр Иринеич, дедушка, сам с веником управляешься? — спросила Кудряшова. — Твойское ли это дело?

Дедушка потоптался, смущенный этим вопросом.

— Да что делать будешь! — ответил он Кудряшовой. — Даша отпросилась к тетке сходить. В Балаклаве, вишь, тетка у нее. Вот один за всё и управляюсь. Придется — так и уполовник в руки возьму и платочком голову повяжу — стряпать стану.

— Даша… в Балакла-аву?.. — протянула недоуменно Кудряшова и вдруг вспомнила свою вчерашнюю встречу с молодым матросом на плотине.

Захлебываясь, она стала рассказывать дедушке, как вчера снова запропастилась у нее коза Гашка и что совсем не стало житья с этой шкодливой козой. Залезла на плотине в лозняк, а Кудряшова, ищучи ее, чуть не до Бельбека добежала. И все звала: «Гашка, Гашенька, Гашка!» — и хоть бы тебе что. И Кудряшова совсем было решила, что зарезал Гашеньку волк, и даже всплакнула, но тут же вспомнила, что ни на Бельбеке, ни на Каче, ни на Альме волки не живут. Это на родине у Кудряшовой, под Медынью, волков — сила! И все такие здоровенные бирюки — верблюда, коли что, зарежут, не то что козу. И пошла Кудряшова обратно от Бельбека в Корабельную слободку и, идучи, все кричала: «Гашка, Гашка, Гашенька!»

— И что ты думаешь, Петр Иринеич! — продолжала Кудряшова. — Бреду это я плотиною в обрат, от усталости ног под собой не чую… Дай-ка, думаю, пошарю в лозняке…

Дедушка Перепетуй стоял в чувяках своих и с совком около мусорного ящика и глядел на Кудряшову, не понимая, к чему она клонит и при чем тут коза Гашка. Но Кудряшова, когда заводила про Гашку, то уже остановиться не могла. Она высунулась над плетнем до половины и продолжала разливаться:

— И что же ты, Петр Иринеич, думаешь…

Дедушка заикнулся было, что он ничего не думает и чихал на Гашку и на всех коз на свете. Но Кудряшова уже размахивала руками и слушала себя, а не дедушку.

— И что же ты, Петр Иринеич, думаешь, — повторила она.

Но вдруг у нее из головы все вылетело, и она сама забыла, о чем она только что рассказывала.

Да… О чем же она, в самом деле, говорила, Кудряшова? Да, вспомнила! Она рассказывала про козу Гашку. А что рассказывала? И при чем тут Гашка? Этого Кудряшова уже вспомнить не могла. И про волков она говорила, что под Медынью водятся. И это верно, что под Медынью очень много волков живет. Но к чему тут волки, Кудряшова тоже уже не понимала. Она окончательно потеряла всякую связь между тем, о чем говорила и что хотела сказать, сама запуталась и дедушку запутала.

Дедушка стоял с совком подле мусорного ящика и бессмысленно глядел на Кудряшову. В глазах у дедушки налились красные жилки. И вдруг сообразив, какая бессмыслица получилась, дедушка рассердился, опростал совок с мусором и, не сказав ни слова, повернулся и пошел к дому.

Кудряшова глядела дедушке вслед — на его яйцеобразную, коричневую от загара лысину глядела, и на то, как волочил он по земле свои чувяки, и как повис у него совок в правой руке. Кудряшова еще подумала: вот-де какой старикан исправный, сам с веником управляется; Даша, вишь, пошла в Балаклаву… И Кудряшова сразу вспомнила что к чему и при чем тут Гашка и волки, все вспомнила…

— Дедушка-а! — закричала она на всю слободку. — Петр Иринеич! Ты послушай-ка, что я скажу тебе… Не уходи, не уходи, Петр Иринеич, это даже очень интересно!..

Остановился дедушка, стал посреди двора, а Кудряшова ну кричать ему через плетень, что повстречался ей вчера на плотине матросик, скачет верхом на лошадке — прямо ни дать ни взять Даша Александрова. Только что кос не видно и матросские штаны на ляжки натянуты, а так — чистая девка.

Дедушка слушал, оставаясь на месте, и только ладонь поднес к уху, чтобы лучше слышать. Но когда разобрал, что речь идет о Даше и дело это такое необыкновенное, то повернул опять к плетню и заставил Кудряшову повторить все сначала.

Очень удивился дедушка всему, что услышал от Кудряшовой, и подумал:

«Что за диво такое? Даша — сирота, ни отца, ни матери, некому сироту уму-разуму поучить. Как бы чего сглупа не натворила девка! Время нынче такое… всего жди. Схожу сам, погляжу да добрых людей расспрошу».

И дедушка вошел в дом и прилег отдохнуть. А вставши, надел сюртук и взял в руки картуз и свою кизиловую трость.