Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

— Вот, господин мастер, — сказал он, — привозу совсем не стало, суконца хорошего не видно, в лавках одна заваль… А всё эти англичане с французами.

— Холера бы взяла их! — вскрикнул портной, хватаясь за голову. — Нет сукна — нет работы; а нет работы — нету хлеба. — Он поднял вверх руку с наперстком на пальце и сказал — Без хлеба что? Могила? Гроб? Да.

Вцепившись всей пятерней себе в волосы и взъерошив их, он обежал вокруг стола.

— Я не зверский человек, — сказал он всхлипнув. — Как мундир штопать, так, значит, «шей, Ерофей!» — И он схватил со стола жандармский мундир с полковничьими эполетами и тряхнул им в воздухе, как бубном. — Да, — кричал он, потряхивая скомканным мундиром, — как шить, так «Ерофей, шей!», а как за деньгами придешь, так Ерофея — взашей. И не обижайся, Ерофей, не обижайся. Обидишься — плохо тебе будет.

«Эк, накипело у человека! — подумал дедушка, глядя на мельтешившего у него в глазах портного. — Да и хлебнул, видно, с горя: вон у него штоф пустой стоит. Видно, один весь штоф и высадил. Стало быть, такая уж причина подошла. День-деньской в работе колотится; ну вот — к вечеру, значит, и ублажился, сердечный».

А портной швырнул одежину на стол, развел руками:

— Денег нет, хлеба нет, хибара сгорела…

— Как сгорела? — ухватился моментально дедушка. — А эта?..

И дедушка обвел рукой лачужку с ребятами, набросанными по всем углам.

— Только вчера переехал, — ответил портной. — Девицу одну на базаре встретил, продавала то да се… «Не купишь ли, говорит, мастер, у меня хатенку в Корабельной, в Кривой балке?» Хорошая девица, уступила бедному человеку. Такой дворец — и всего за десять рублей. Прямо — царский дворец… Его величество государь император, — усмехнулся он едко.

У дедушки от всего, что он сегодня видел и слышал, мутилось в голове.

«Постой, — твердил он мысленно себе самому. — Девица, продавшая портному свою лачужку, — это, конечно, Даша, Даша Александрова. Постой!..»

Но тут дедушка вздрогнул и сразу поднялся с табурета. В дверь лачужки раздался с улицы сильный удар.

Портной бросился к окошку. На улице было светло, и по земле прыгали длинные тени. И снова удар в дверь, и удары эти посыпались один за другим…

— Гей, — кричал кто-то с улицы, — чи есть тут живой человек?

Портной затрясся и забегал по комнате.

— Казаки, — шептал он в ужасе, рассовывая по всем укромным углам лоскуты, обрезки, поношенные армейские мундиры, споротые галуны. — Беда! Последнего лишишься!

Дедушка вышел на улицу. Молодой казак, с желтыми, как солома, усами, сидел на взмыленной лошади и рукояткой нагайки поправлял светильню в горящем факеле. Увидя дедушку, он наклонился в седле и сказал:

— Господин хороший, с дороги я, видно, сбился; повернул, да не туда. Скажи на милость, как мне на Павловскую батарею выехать; да водички мне испить не пожалуешь ли? Пыль в горле комом сидит.

Портной вынес казаку ушат с водой и ковш. Казак стал пить прямо из ушата, а конь его все поворачивал голову и фыркал — тоже, видно, воды просил.

— Дайте, люди добрые, и коня напоить. Бессловесное животное, а, гляди, как человек разговаривает.

Портной пошел к колодцу, зачерпнул там воды и поднес коню. Конь жадно пил, но временами отрывался от ушата и внимательно оглядывал Ерофея Коротенького с головы до ног. Тогда спешившийся казак посвистывал своему маштачку [39] Маштак — крепкая приземистая лошадка. , и тот снова тыкался мордой в ушат.

Дедушка подошел к казаку вплотную.

— Откуда едешь, станичник? — спросил он. — И с чем?

— Еду я, господин хороший, с Альмы-речки, — ответил казак. — Худые вести. Отступление. И народу что перемято!

Дедушка почувствовал, что сердце у него остановилось и в груди стало непривычно просторно. А казак, напоив коня, уже снова был в седле.

— Так как же, господин хороший, мне на Павловскую выбиться? — снова спросил он дедушку.

— Бери направо, — ответил дедушка. — Из балки как поднимешься, ладься опять направо. Близко это.

— Ну, спасибо, люди добрые, — и казак кивнул дедушке и косматому коротенькому человечку с пустым ушатом. — Худые вести, — добавил казак и дал своему коню понюхать нагайку.

«Худые вести, худые вести», — замолотило у дедушки в голове.

Он совсем забыл, где он и что с ним. Не попрощавшись с новым владельцем лачужки в Кривой балке, дедушка, спотыкаясь на каждом шагу, побрел в ту сторону, куда горящий факел, становясь все меньше, убегал вприпрыжку.

На другой день дедушка проснулся от шума на улице. Вчерашняя стрельба на Альме не возобновлялась. Но с улицы доносились крики, топот ног, скрип колес… Дедушка накинул на себя старенькое пальтецо, служившее ему вместо халата, и вышел за ворота.

Вся Широкая улица полна была людей. Они гомонили, собирались в толпы, показывали на что-то пальцами… Дедушка вгляделся и увидел, что по дороге со стороны Черной речки движется какой-то обоз. Впереди шла ватага мальчишек с Мищуком Белянкиным во главе.

— Что тут это? — обратился дедушка к Кудряшовой, которая стояла подле хатенки своей у раскрытой калитки.

— Ой, Петр Иринеич! — всполошилась Кудряшова. Из глаз у нее хлынули слезы. — Голубчики, переколотые, перекалеченные… Ой, беда какая! Эвонде везут их, а другие пеши маются.

— Раненых, значит, везут со сражения, — заметил дедушка.

— Со сражения, Петр Иринеич, — подтвердила Кудряшова, вытирая краем передника мокрое от слез лицо. — Раненых это везут.

На улице становилось все шумнее; люди стали бросаться навстречу обозу; а дедушка увидел поверх всей толпы на дороге парнишку в матросской куртке верхом на рослом вороном коне. Но тут Кудряшова закричала, будто змея ее ужалила:

— Она, она! Ой, что же это? И косы, гляди, Петр Иринеич… Что, говорила я тебе! Она это!

— Э-э… — хотел что-то сказать дедушка, но растерялся и умолк.

Он вспомнил, что со вчерашнего дня с ним что-то все происходит такое, чего раньше не бывало. Все будто мерещится что-то. Вот и сейчас мелькнуло, и так — будто это верхом на вороном коне сидит Даша. А Кудряшова дёргала дедушку за рукав и все кричала:

— Она, она это!.. Даша это!.. Ну, как же не Даша? Гляди! Петр Иринеич!

И кругом тоже все стали кричать:

— Даша, Дашенька!

Дедушка наконец понял. Все это — не сон и не бред. На вороном коне едет верхом Даша Александрова и ведет за собой три повозки раненых. А за повозками плетутся гурьбою другие — видимо, те, которых держат еще ноги.

Против дедушкина домика Даша остановила коня. И позади нее тоже остановились повозки и люди.

«Двух дней не прошло, как уехала я, — подумала Даша, — а вот с чем приехала».

Дедушка стоял попрежнему у ворот, кутаясь в свое пальтецо. Кудряшова куда-то исчезла. Дедушку оглушали эти крики на улице.