Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

— Ай-нэ! [42] По-цыгански: «А ну!» — вскрикивал Гаврила и начинал молотить по нижней доске гитары, обращая гитару на минуту в бубен.

И тогда, сбив набекрень бескозырку, еще яростней топал по земляному полу Петр Кошка; и Марфа плыла перед ним лебедем, перекладывая из руки в руку шелковый платочек.

— Пошел наш Кошка чуды чудить, — молвил Елисей Яшке.

Яшка встрепенулся, заглянул в свою пустую кружку, поглядел и на Елисея и снова уронил голову на грудь.

— Ну, Кошка, — крикнул матросу Елисей, — пляши! Все равно не миновать тебе на корабле плетки. Забубенная голова твоя…

— Никого не боюсь! — гаркнул Кошка на весь кабачок. — Француза побью, англичанина разобью… Буду рубать их в пень… Со мною не шути!

И Кошка продолжал выбрасывать ноги и размахивать руками, и пот катил с него в три ручья.

— По всем статьям морского устава! — кричал он, пускаясь вприсядку. — Дуй, Марфа, и боле никаких!

То выпрямляясь, то снова приседая, он стал выкрикивать одно за другим:

Но тут Кошка наткнулся на пустой бочонок и свалился подле него, мокрый и обессиленный. Марфу с Гаврилой словно ветром сдуло: сверкнув глазами, они мигом вынеслись в открытую дверь.

Сразу стало тихо в кабачке. Только светильни потрескивали в плошках на стойке, да бормотал что-то Яшка спросонок, да Елисей все пытался поведать ему свою тоску-печаль.

— Стоит корабль и не шелохнется, — рассказывал Елисей Яшке о том, что произошло в эту ночь на рейде. — Ни в какую не идет. Сверли не сверли, а такой не поддастся. Синопец-корабль! Да, брат, был в сражении при Синопе.

Но Яшка не понимал, о чем идет речь. Он сидел и дремал и, бормоча что-то, время от времени почесывался… И не с кем было Елисею поделиться печалью своей. Когда рассвело, Елисей расплатился и снова пошел на пристань.

Корабль «Три святителя» все еще стоял посередине рейда, один, недвижимо, точно в почетном карауле у потопленных уже кораблей. Но к нему на всех парах, распустив из трубы длинный хвост дыма, торопливо шел военный пароход «Громоносец».

Несмотря на ранний час, на пристани снова полно было народу.

— Уж буравили мы его, братцы, буравили! — рассказывал пожилой матрос с корабля «Три святителя». — Четырнадцать дыр пробуравили! Что ты скажешь — не тонет, и все!

— Герой-корабль, — откликнулся другой матрос. — Его, братцы, так не возьмешь.

В это время пароход развернулся и стал против не желавшего тонуть корабля. Елисей видел, как вспыхнул на палубе парохода пальник подле орудия; потом раздался выстрел из бомбической пушки — один, и другой, и третий… Пушка била по кораблю «Три святителя», а он стоял на месте и только вздрагивал с каждым ударом.

— Вот зрелище! — услышал Елисей позади себя чей-то знакомый голос. — Слёз достойно. Точно под расстрел поставили корабль, на казнь.

Елисей обернулся и в скучившейся на берегу толпе увидел капитан-лейтенанта Лукашевича с «Императрицы Марии». Рядом с Лукашевичем, опершись ему на руку, стояла Нина Федоровна в своей бархатной накидке и крохотной шляпке.

— Печальная небходимость, Коленька, — сказала Нина Федоровна вздохнув. — Ах, боже мой!..

— Да, необходимость, а все-таки жаль до слез. Своими руками создавали и своими же руками губить приходится.

— Люди гибнут… — снова откликнулась Нина Федоровна. — Корабли на дно идут… Ужасы войны… ужасы…

Она что-то еще сказала, но слова ее заглушил новый удар пушки, не похожий на предыдущие. Чутким ухом старого комендора уловил Елисей этот звук шлепка снаряда в подводную часть корабля. И Елисей понял, что это решительный удар. Сразу после этого удара корабль качнулся и, шатаясь из стороны в сторону, начал медленно погружаться. Не прошло и минуты, как подле него забила, заклокотала, закружилась вода, и он ключом пошел на дно. Елисей постоял, поглядел на волны, которые стали набегать на нижние ступени пристани, потом повернулся и пошел прочь.

На базарной площади на Корабельной стороне он услышал звук барабана. Вокруг барабанщика и писаря из морского штаба собралась толпа. Барабанщик умолк, и писарь вынул из сумки бумагу — приказ начальника морского штаба черноморского флота вице-адмирала Корнилова.

— «Товарищи! — стал читать писарь бумагу, взобравшись на рундук. — Войска наши после кровавой битвы с превосходящим неприятелем отошли к Севастополю, чтобы грудью защищать его. Вы знаете неприятельские пароходы и видели корабли его, не нуждающиеся в парусах. Он привел множество таких, чтобы наступать на нас с моря. Нам надо отказаться от любимой мысли — разразить врага на воде. К тому же мы нужны для защиты города, где наши дома и у многих семейства. Командующий решил затопить пять старых кораблей: они преградят вход на рейд, и вместе с тем свободные команды усилят войска. Грустно уничтожать свой труд… Но надо покориться необходимости. Москва горела, а Русь от этого не погибла. Не допустим врага сильного покорить нас! Он целый год набирал союзников и теперь окружил царство русское со всех сторон. Но если мы не дрогнем, то скоро дерзость будет наказана и враг будет в тисках».

Писарь кончил и соскочил с рундука. Они пошли с барабанщиком к Театральной площади, и вот уже со стороны театра и костела послышался отдаленный треск барабанной дроби.

Солнце было еще низко, и длинные тени тянулись через весь базар. На работу было рано, а Елисей почти валился с ног. Домой он все же не пошел, решив до прихода симферопольской почты вздремнуть где-нибудь на сеновале в углу почтового двора. И, лежа на ворохе душистого сена, Елисей думал:

«Москва горела… Когда горела? При французе горела, в двенадцатом году, когда в Москву Наполеон приходил. Помнится, Павел Степанович на «Императрице Марии» рассказывал матросам, как пришел француз и привел с собой Двадцать народов — «двунадесять язык»; и Москва тогда сгорела, а русское царство устояло; и пуще прежнего пошла слава и сила русская».

Елисей уже почти засыпал, когда услышал за стеной, выходившей на Почтовую улицу, мерные удары о землю доброй тысячи солдатских ног. Голос запевалы был тонок и пронзителен, как звук корабельного горна:

И весь хор песельников залился вместе с запевалой:

Елисей почувствовал, что после всей этой сумбурной ночи в голове у него снова порядок.

— А был бы здоров наш батька Нахимов! — сказал Елисей, зарываясь в сено.