Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

— У!

И пошла вдоль по улице, оставив Яшку одного у почтового двора.

Но Яшка оставался там недолго. Толпа еще не вся разошлась, и Подкопаев с Успенским стояли у трактира, делясь впечатлениями, а Яшка вдруг как сорвется с места…

Он побежал серединой улицы, в промокших лаптях, сочно хлюпавших по раскисшей дороге. Нагнав отряд, он подбежал к пленному переводчику и положил ему свою огромную ладонь на плечо. И сказал:

— А зачем ты, проклятый, пришел-то сюда, коли у нас нехорошо? Нешто те звали?

Переводчик дернул плечом и свирепо глянул на Яшку.

— Пфуй! — крикнул переводчик и, топнув ногой, обрызгал себя грязью от пол своего сюртучишка и до шейного платка.

Круто повернувшись, он зашагал вместе с другими пленными к полосатому шлагбауму, над которым тяжело нависли осенние тучи.

Сделав свое дело, Яшка, однако, и тут на господский двор не пошел.

Дожидаясь лошадей, генеральша Неплюева, со всем своим штатом мопсов, девок дворовых и крепостных работников, стояла на квартире в доме своей дальней родственницы Надежды Викентьевны Мышецкой, вдовы бахчисарайского городничего. Здесь, на новом месте, Неплюева немедля принялась за старое дело: поминутно навещала мопсов, била по щекам дворовых девок, а когда подворачивался Яшка, то норовила вцепиться ему в бороду. Яшка хотя испокон веку был собственностью Неплюевой, но в том, чтобы эта шалая баба что ни день таскала его за бороду, не видел ни проку, ни толку. И теперь, пройдя мимо дома вдовой городничихи, Яшка вернулся обратно к почтовому двору.

Там, на просторной лавке у ворот, сидели пожилой ямщик в сапогах, только что смазанных дегтем, и чей-то господский лакей в измаранной ливрейке с оборванной полой.

Сапоги на ямщике от дегтя лоснились, блестели, как зеркало. Они-то и привлекли Яшкино внимание. Яшка и сам нашивал такие сапоги, но только во сне. У Неплюихи людям сапог не полагалось, и Яшка весь свой век протопал сначала босиком, а когда вошел в возраст, то в рваных опорках либо в лыковых лаптях.

Яшка, остановившись подле лавки, втянул в себя запах березового дегтя, поглядел на свои разбитые лапти и почесал бороду. Потом, не зная куда девать себя, присел тут же, на лавке, рядом с ямщиком.

— Привез я нынче сюда лекаря из Симферополя, — сказал ямщик, обращаясь к лакею. — Лекаря, — повторил ямщик, продев пальцы в ушки сапога и растягивая у себя на ноге голенище. — Хороший барин, ничего; меня чаем на десятой версте поил. Трактир там на десятой, под вывеской «Здравствуй, до приятного свидания». Вот как завернул Кузьма Прокофьев, трактирщик то-есть, — «Здравствуй, до приятного свидания»! А так Кузьма Прокофьев хозяин ничего, исправный. Самовар нам подал, прибор весь, как положено, чаю осьмушку. Так мы с лекарем вдвоем весь самовар и высадили.

— А закуска? — спросил лакей, проведя языком по пересохшим губам.

— Закусили, — сказал ямщик, вытягивая голенище на другой ноге. — Солонинки приказал лекарь подать, ситников… Закусили ничего. Хороший барин, мужиком не побрезговал. Я ему: ваше благородие, премного, мол, вашей лаской уважены; дескать, чувствуем, хоть мужики мы серые. А он мне: «Я тебе не начальник, ты мне не сподчиненный, и я тебе не благородие; а зовут меня, — говорит, — Порфирий Андреевич». Во как! Хороший барин, ничего, дай бог…

— Бывает, — заметил лакей, ежась в своей облепленной грязью ливрейке. — Бывает, и хряк соловьем защелкает, а то вдруг барин человечьим голосом заговорит… Старики сказывали — бывает, только я того не видал.

— Старики, конечно… — промямлил неопределенно ямщик. — Они… ничего.

Он откинулся на лавке и с наслаждением протянул вперед ноги.

— Вот ты возьми, — продолжал лакей. — Мой-то, Хохряков ему фамилия, Викторин Павлыч, курские мы… Прожился, пропился мой Хохряков по ярмаркам да по трактирам… Однова было — на блеярде [49] Правильно: на бильярде. сразу двух своих мужиков проиграл. Такие мужики — золотые руки! Один — шорник, другой — плотник.

— Видно, пес ничего твой Хохряков, — заметил ямщик. — На блеярде мужиков проиграл!

— Проиграл же! Теперь сам жалеет. «Мне бы, — говорит, — лучше было б их в город пустить на работу. Они бы, мужики, в городе работу работали, а мне бы оброк платили. Вот бы мне на Жуков табак и хватало».

— Мужики бы работу работали, а он бы чубучок посасывал, — опять вмешался ямщик. — Жуков табак — восемь гривен четвертка… Ничего!

— А ему нипочем, — продолжал лакей. — Одна-единая деревнишка осталась под Курском, так он возьми, Хохряков, и кинься теперь в подряды: рожь поставляет черноморскому флоту. Ну, рожь… Споверху в мешке она, может, и рожь, а ты копни глубже, копни-ка — одна кострица да мусор. Большие тыщи ему теперь пошли, Хохрякову. Справил себе новую венгерку на шелку, сапоги завел лаковые, купил серебряный самовар… Пошла, значит, у него опять крутоверть с колокольчиком. А отчего, откуда? А все оттого, что в стачке он с бесом из провиантской конторы. Приедет это провиантский, рассядется, платок фуляровый как бы невзначай на стол положит, и станут они с Хохряковым оба два шато д'икем лакать. Тут-то ему Хохряков под платок и подсунет конверт. А в конверте, сам смекай, не три трешны зеленые, не четвертной билет — большие деньги в конверте. Бес сразу хвать платок, загребет вместе с конвертом — и в карман. Ну, после такого дела будь надежен: провиантские копать в мешках не станут, хоть на что глаза закроют.

— Бог, значит, с рожью, а чорт с кострицей, — откликнулся ямщик. — На воров, брат, теперь урожай. Урожай ничего, хороший урожай. Теперь такими, как твой Хохряков, пруды прудить. На солдатской крови жируют, разбойники. Один рожь с кострицей поставляет; другой по мясному делу ходит — одна только падаль да черви; третий полушубки солдатам прелые шьет либо сапоги — гниль одна; четвертый еще там чего… Погоди, ужо им головы скрутим, ничего! Дай только с супостатом управиться.

— Нет, ты послушай, что удумал Хохряков Викторин Павлыч, — оживился лакей. — «Ты, — говорит, — Родион, есть мой раб навечный, и ты должен неусыпно блюсти. Неусыпно! Потому как, — говорит, — при мне теперь постоянно большие деньги, а жулья кругом — не приведи господи». И что же ты думаешь: уснуть не дает! Как заметит, что я на козлах начинаю носом карасей удить, так словечка не молвит, а боднет, собака, кулаком в спину, так что я с козел в грязь вверх тормашками лечу. Очнусь, ан я уже в луже! Вымараюсь хуже свиньи.

Яшка слушал, глазами хлопал и бороду чесал. И наконец решил и о своем добрым людям поведать.

— А моя что удумала, генеральша Неплюева, слыхали? Варвара Петровна. Десятеро у нее псов было. Один, Мене Лай ему кличка, слава те господи, летом околел, да девять осталось. Так она, Варвара Петровна, сделала себе потешку: приучила одного, Нерыдай кличка, за икры меня хватать. Мало того, что сама за бороду таскает, так Нерыдайка этот, чуть покажусь, на меня кидается; по колена ноги мне объел.