Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

— Деда, — сказал мальчик, — тебя доктор сейчас лечить будет.

— Положи, Жора, саблю, — сказал старик. — Господин доктор ногу смотреть будет. Иди, Жора, потом придешь.

Мальчик положил саблю в головах у старика и неохотно пошел к выходу.

«Вот так паша! — подумал Успенский. — Конечно, грек. Но по-русски говорит хорошо. Верно, и родился здесь».

И Порфирий Андреевич узнал от старика, что зовут его Христофором Спилиоти, и что он родился в Балаклаве, и женился в Балаклаве, и защищал Балаклаву, а две недели тому назад ходил отбивать Балаклаву. Балаклавы не отбил, а вот проклятый турок отбил ему колено. Каждый день хотят ногу Христофору пилить, чтобы совсем ее долой, а Христофор не дается: дескать, худая нога, а все же нога. И хоть работает Христофор руками — и гребет и сети забрасывает, — но ведь и нога у человека тоже не последнее дело.

Успенский улыбнулся.

— Посмотрим, посмотрим, старик, — сказал он. — Конь о четырех ногах и то спотыкается, а человеку на одной ноге и вовсе неспособно. Посмотрим.

Даша уже успела забинтовать солдату лицо и руки и теперь разбинтовывала Христофору ногу. Когда бинты были сняты, открылось такое, что даже на ногу не было похоже. Что-то неимоверно толстое, распухшее, заплывшее и притом огненно-багровое.

— Ну, Христофор Спилиоти, — сказал Порфирий Андреевич, — возьми себя в руки.

И Порфирий Андреевич нажал пальцами у Христофора в колене.

— А-а-а! — закричал Христофор и вскинул кверху кулаки.

— Кричать можно сколько угодно, — сказал Успенский, — но что до кулаков, то это уж оставь… Даша, придержите ему руки.

— Не надо… — сказал Христофор, бледный, как отложной ворот его сорочки. — Не надо, — повторил он, взглянув страдальчески на Дашу.

Он закрыл глаза и стиснул зубы. И больше ни звука не вырвалось у него из груди. Только слезы выступили из-под опущенных век и кровь появилась на губах. Даша вытирала ему кровь и слезы какими-то лоскутками, а Успенский тем временем делал свое дело. Сидя на краю койки, он общупал и обмял всю ногу у Христофора, от бедра до ступни.

— Всё, — сказал Успенский, вставая с койки. — Всё, Христофор. Молодец! Силы и терпения у тебя много. Да. Оставим тебе ногу. Пригодится. Но только будешь хром. С костылем ходить будешь.

Христофор поймал у Порфирия Андреевича руку и поднес ее к губам.

— Оставь! — крикнул Успенский, вырывая свою руку из больших рыбацких ладоней Христофора. — Раз навсегда оставь. А то сразу ногу прочь — и всё.

Христофор смутился.

— Нет, не надо прочь, — шептал он, прижимая к груди руки.

— Конечно, не надо, — улыбнулся Успенский и перешел к следующей койке.

Так до самого вечера переходил Успенский из палаты в палату, от койки к койке. Старший лекарь госпиталя, он с первого же дня увидел, что в госпитале нетоплено и грязно; коек и даже нар не хватает, и множество раненых валяется на полу, на прелой, пропитанной кровью соломе; и медикаментов в обрез, и врачей мало, и лечат они по старинке… И Порфирий Андреевич снова, как обычно, стал думать о том, что нужно и чего не нужно России. России не нужны цари и дворяне, России нужны просвещение и свобода. России нужны университеты, России нужны врачи, и много, много нужно было тогда России, чтобы отбиться от насевшего на нее врага.

Успенский за работой забыл, что и глотка чаю у него не было во рту сегодня. И Даша не думала об обеде, следуя неотступно за Успенским как тень. Она и в операционную пошла за Успенским и видела все страшное, что там происходило. Но Даша уже привыкла и обтерпелась, и ее не пугали отрезанные руки и ноги в окровавленных ушатах.

Время шло. По палатам разнесли зажженные плошки. На бастионах затихала пальба, и приток новых раненых стал слабее. У Порфирия Андреевича голова кружилась от усталости и гудело в ушах. Он вспомнил, что ведь и крова над головой у него нет, и не знает он, где будет ночевать сегодня.

— Где бы мне переночевать ночку? — обратился он к Даше. — А то от квартиры моей и черепка не осталось.

И Даша повела его к дедушке Перепетую.

Дедушка очень обрадовался молодому лекарю. Не то что ночку переночевать, а совсем поселиться у него в его домике с голубыми ставнями упрашивал Порфирия Андреевича дедушка. По крайней мере, дедушке можно будет иногда и поговорить с ученым человеком, и легче будет вдвоем ночью, когда во дворе лопнет бомба или ракета поднимет неистовый вой. И стали с того дня жить вместе старик Ананьев и лекарь Успенский.

На другой день Успенский поднялся раным-рано. Но дедушка Перепетуй встал еще раньше и уже успел согреть самовар.

— Благодать у вас, Петр Иринеич, — сказал Успенский, подливая себе козьего молока в чай. — Особенно после госпиталя.

— Ну, и хорошо, — ответил дедушка, — вот хорошо! Ну, и живите. И денщика вам не надо; не берите денщика, Порфирий Андреевич. Денщики эти поголовно пьяницы.

— Разве уж так поголовно? — улыбнулся Успенский. — Не все же.

— Это вы мне верьте, Порфирий Андреевич. Как избалуется, на боку лежа да с боку на бок поворачиваясь, так и начинает норовить в кабак. Трактир у нас тут в Корабельной, «Ростов-на-Дону»… Может, знаете?

— Как же, замечал, — отозвался Успенский, допивая чай.

— Ну вот; так там, в «Ростове», этих денщиков полно. Братья на бастионах жизни не жалеют, а у денщика только косушка на уме. Пенник хлещет и судачит с такими же, как он, пропойцами.

— Хорошо, Петр Иринеич, — согласился Успенский. — Денщика не берем; решено.

— И прекрасно, Порфирий Андреевич. Отлично мы с вами проживем здесь двое. Конечно, по нонешнему времени…

— Понимаю, Петр Иринеич, — сказал Успенский вставая, — понимаю. Проживем… Ну, мне пора.

Он вышел за ворота.

Дом напротив, и дом наискосок, и целый ряд хатенок матросских лежали в развалинах. Но повсюду слышно было, как хозяйки доят коз. В каких-то щелях среди битого камня и обгорелого дерева изливалось со звоном парное молоко в жестяные подойники, и когда животное дергало головой, тускло звякал на нем погремок.

А справа в молодом небе роскошествовало утреннее солнце. Оно разбросало золотые лепестки света на дороге, и они легли там вперемешку с опавшими листьями.

И словно нарочно, чтобы вмиг потускнела эта сияющая радость, из Гончего переулка выехали на Широкую улицу дроги. На дрогах между грядками были уложены тела убитых. Ноги и головы виднелись из-под набросанных сверху рогож.

— Куда? — спросил Успенский арестанта, ведшего под уздцы запряженную в дроги хромую лошадь.

— На Северную, ваше благородие, — ответил арестант. — Куда же еще?

В это время ударила пушка, за ней — другая…

— Ну, теперь пошло, — заметил арестант. — До самой до ночи не утихнет.

— Началось, — пробормотал Успенский и, уже не глядя по сторонам, заторопился в госпиталь.