Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

Но не успел он сделать и десятка шагов, как впереди заклубилось на дороге. Двое конных скакали навстречу Успенскому, один — на малорослой серенькой лошадке… Успенский никогда не видел Нахимова верхом на лошади и сначала не узнал было Павла Степановича. Да и, кроме того, Нахимов порядком изменился за протекшие пять месяцев. Загар, пыль, постоянный пороховой дым и беспрестанное напряжение всех сил, душевных и телесных, — все это вместе наложило на Павла Степановича неизгладимый отпечаток. Вид у Нахимова был истомленный; на лицо словно накинута частая сетка из множества мелких морщинок; но улыбка с лица не сходила.

Несмотря на ранний час, Нахимов уже побывал на всех бастионах Корабельной стороны и теперь вместе с адъютантом своим, Колтовским, проезжал с первого бастиона в морские казармы. Павел Степанович, как только разглядел Успенского в шагавшем вдоль по улице медике, так сразу остановил коня.

— Голубчик, Порфирий Андреевич, давно ль? — обрадовался Нахимов старому приятелю.

— Ах, Павел Степанович, вы ли? — воскликнул Успенский, подбежав к Нахимову и ухватившись за его стремя.

Успенский словно боялся, что это померещилось ему и видение, если его не придержать, может тотчас исчезнуть.

— Павел Степанович, Павел Степанович! — повторял Успенский в восторге от такой неожиданной встречи. — Надо мне вам много рассказать и много надо и от вас услышать.

Нахимов как-то болезненно поморщился. Вернутся ли эти тихие вечера за рюмками марсалы и с трубками Жуковского табаку? Нет, другое пришло время.

— Надо, надо, — сказал Павел Степанович. — Да когда, Порфирий Андреевич, когда? Ведь я почти по целым суткам не схожу с бастионов. Разве там, в блиндаже как-нибудь…

Успенский знал, что после смерти Корнилова вся оборона фактически перешла к Нахимову, который был начальником морских команд, оборонявших Севастополь. Да и сам Успенский — сможет ли он теперь посиживать у Павла Степановича за марсалой и отводить душу в заветных разговорах? Ведь у Порфирия Андреевича теперь чуть ли не полгоспиталя на руках.

Вокруг стали ложиться мелкие артиллерийские снаряды. Можно было подумать, что неприятелю известно, где в эту минуту находится Нахимов, и поэтому англичане посылали свои каленые ядрышки именно сюда, в Корабельную слободку, на Широкую улицу, угол Докового переулка.

— Павел Степанович, — сказал Колтовский, — сюда бьют, здесь опасно. Надо вам ехать отсюда.

— Теперь, Митрофан Егорович, везде опасно, — сказал Нахимов. — А в одного меня из орудия целить не станут, хоть бы я стоял во весь рост на бруствере. А впрочем, едемте-с… Счастливо, Порфирий Андреевич!

— И вам счастливо пребывать, Павел Степанович.

Друзья расстались. Успенский зашагал к Павловскому мысу, а Нахимов погнал своего конька через Доковый переулок.

Павел Степанович до сих пор не выработал себе кавалерийской посадки и ехал попрежнему сутулясь. Впрочем, он не только сутулился в седле, но с некоторых пор стал как-то странно поеживаться. Никому неизвестно было о контузиях, которые беспрерывно на бастионах получал Павел Степанович, а сам он никогда никому об этом не говорил. Все тело у него не переставая ныло. Несколько дней тому назад, когда он менял белье, то случайно взглянул на себя в зеркало. Вся спина у Павла Степановича представляла собой теперь огромный сплошной синяк.

Успенский, придя в госпиталь, застал там целый переполох. Христофор сидел у себя на койке боком, вытянув больную ногу поверх выцветшего байкового одеяла. А подле койки стояли его сын Кирилл и сноха Зоя. И все, перебивая друг друга, сообщили Успенскому, что этой ночью исчез Жора Спилиоти, тот самый черноглазый мальчуган, который был вчера в госпитале. И вместе с ним пропали еще два мальчика из Корабельной слободки — Николка Пищенко и Мишук Белянкин. А Елисей Белянкин, почтарь, отец Мишука, нашел утром у себя в каске записку, на которой было изображено печатными буквами:

Кудряшова, узнав, что у Белянкиных такое приключилось, сказала, что надо непременно заявить в полицию, и сама сбегала в полицейскую часть. А пристав Дворецкий только накричал на Кудряшову за то, что каждый день бегает в полицию с пустяками: то, видите ли, ядро попало к кому-то в мусорный ящик; то коза сошла со двора и где-то, говорят, шляется по третьему бастиону; а теперь какие-то сорванцы сбежали. Пристав до того рассердился, что приказал полицейским десятникам высечь Кудряшову. Но та не стала дожидаться, пока десятник Ткаченко ходил в подвал за розгами, выскочила в окошко и была такова.

Так ничего толком не удалось узнать и через полицию.

Выслушав это, Успенский сказал, что ребята не иголки и нигде не затеряются.

На Корабельной стороне стрельбы в этот день было мало. Поток раненых, начавшийся было с утра, к полудню кончился вовсе. Успенский выпил стакан чаю с ломтем белого хлеба и вышел на улицу немного проветрить легкие, пропитанные тяжелыми испарениями госпиталя.

Большая бухта отдавала просмоленным канатом и соленым морем. Стоял погожий день золотой осени, и воздух, нагретый крымским солнцем, уходил вверх широкой мреющей струей, теряясь в бледном полуденном небе. Успенский снял фуражку, расстегнул китель и пошел берегом к большим камням на самой стрелке мыса. Было тихо; стрельба прекратилась совсем; набегавшие волны чуть шипели, когда, откатываясь, процеживались сквозь гальку.

И неожиданно ко всему, что с таким наслаждением вдыхал в себя Успенский, прибавилась горечь гари. Успенский обернулся. На Театральной площади что-то было повито черным дымом, сквозь который прорывалось белое пламя.

«Уж не театр ли это горит?» — забеспокоился Успенский и незаметно для себя повернул обратно к госпиталю.

В сенях ему в лицо снова хлестнули запахи больницы — терпкая смесь эфира, аммиака и карболовой кислоты. Дверь из сеней в коридор была загорожена огромным узлом с корпией [52] Корпия — расщипанная полотняная ветошь, употреблявшаяся прежде для перевязки ран. , около которого возилась Даша. Успенский помог Даше пропихнуть узел в коридор.

— Театр, Даша, горит? — спросил Успенский, красный с натуги.

— Нет, Порфирий Андреевич, не театр это, — ответила Даша. — Это в переулке у адмирала Лукашевича.

— Белый дом с колоннами и башенкой? Там ведь и капитан-лейтенант Лукашевич живет, с «Императрицы Марии», Николай Михайлович.

— Вот-вот, — подтвердила Даша: — с отцом живут, с адмиралом. Жена у него, у Николая Михайловича, уж такая красивая!.. Года нет, как обвенчались, после Синопа сразу.

В своей каморке под лестницей, сняв с гвоздика халат, Успенский вдруг остановился.