Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

В сенях заскулили собаки; а одна, самая беспутная, куцый мопс Разгуляй, даже принялась тявкать. Но, не слыша отклика себе, собаки умолкли, а к тому времени и у Анисьи огонек в подвале погас. Тогда Яшка достал из-за пазухи веревку, сделал затяжную петлю и накинул Нерыдаю на шею. Пес все еще сучил ногами, но затих, когда Яшка потащил его на веревке к Неплюихе под окно.

Яшка сделал все в точности, как насоветовал ямщик у почтового двора.

«Будет завтра у Неплюихи сызнова траур! — злорадствовал Яшка. — Летось только Мене Лайку похоронила, теперь надо, вишь, Нерыдая отпевать. Яшка — туда, Яшка — сюда… Яшка и гроб сколачивать псу смердящему, Яшка и могилу рыть и слезы лить…»

На этот раз Яшке не пришлось ничего этого делать. Он только захлестнул веревку за сук на каштане, росшем у Неплюихи под окном, и подтянул Нерыдая вверх к самому окошку. Едва не задевая лапами за стекла, собака раскачивалась в петле.

— Ну, — прошептал Яшка, — матушка-барыня, ваше превосходительство, Варвара Петровна, суковата-неровна! Прощай, не рыдай, мене лай.

И Яшка, чуть слышно пристукнув калиткой, вышел на улицу.

Здесь он остановился на минуту…

— Али воротиться? — произнес он вполголоса, и что-то словно оборвалось у него в груди. — Ладно, ворочусь, — тряхнул он головой и тут же нахлобучил поглубже шляпу. — Ужо ворочусь… жди… после дождика в четверг.

Через полчаса, не разбирая в темноте ни луж, ни бугров, Яшка бодро шагал по дороге в Севастополь.

Флигелек на Корабельной стороне у морских казарм, где у вдовы флотского комиссара квартировал лекарь Успенский, разнесло еще в большую бомбардировку. Хозяйку убило, жильцов перекалечило, и все они разбрелись неизвестно куда. Все, что было у Порфирия Андреевича имущества — платье, скрипка, книги, — все сгорело, и от флигелька осталась только куча мусора. Порфирий Андреевич постоял подле этой кучи, копнул носком сапога в одном месте и в другом и даже черепка битого нигде не обнаружил, только одичавшую кошку вспугнул. Тогда Порфирий Андреевич снова сел в кибитку и велел ямщику катить прямо в госпиталь, на Павловский мысок.

Успенский, попав в госпиталь, уже и не обедал в этот день и не уходил отсюда до ночи. Сначала его оглушили было крики и стоны раненых, которые всё прибывали, и гром канонады, которая началась на первом бастионе и становилась все слышней. Но лекарь, тщательно вымывшись у медного рукомойника, надел белый халат и холщовую шапочку и пошел по палатам.

В первой же палате Успенский увидел девушку в сером саржевом сарафане и белом переднике. Она стояла подле койки, на которой лежал раненый солдат. И лицо и руки были у солдата сплошь забинтованы; оставлены были только щелки для глаз и для рта.

Когда на первом бастионе взорвался пороховой погреб, солдату обожгло лицо и руки. Только счастливый случай спас ему глаза. Сигнальщик на бастионе едва успел крикнуть: «Ракета, берегись!», как солдат уже закрыл глаза и руками заткнул уши, чтобы не слышать этого ужасного воя, от которого даже у привычных людей, случалось, волосы вставали дыбом. А в это время горячий ветер обдал солдату лицо, и только после этого он глаза открыл. Земля, камень, мусор, оторванные головы, руки, ноги — все смешалось вместе, но солдат наш остался невредим. Только лицо начало саднить.

— Земляк! — сказал он арестанту, пробегавшему с носилками. — Что, как на лице у меня?

— Да ничего, браток, — ответил арестант. — Так, будто прикоптело маленько.

Но через несколько минут кожа на руках и на лице стала у солдата сходить клочьями. Саднило все сильнее, боль становилась нестерпимой… Солдат один пошел на Павловский мыс. По дороге он подобрал какой-то обгорелый кусок картона и обмахивался им, как веером. Это несколько умеряло боль. Но солдат еще не добрался до Корабельной бухты, как лицо и руки превратились у него в сплошной струп.

Успенский, подойдя к солдату, увидел, что девушка в сером саржевом платье чем-то поит раненого и просовывает ему в рот крохотные кусочки черного хлеба. Солдат проглатывал хлеб, не прожевывая, и мычал что-то, потому что говорить внятно он не мог. От жевания и от разговора у солдата лопались на лице струпья. Все же Успенский расслышал:

— Спасибо, Дашенька, — еле пролепетал солдат.

«Дашенька? — подумал Успенский. — Даша… Гм… Как это так?»

Николай Иванович Пирогов рассказывал своим слушателям в Медико-хирургической академии в Петербурге про какую-то девушку, которая прославила себя великим подвигом человеколюбия в день битвы на Альме. Даша Севастопольская — так называл ее Пирогов. Не она ли это и есть знаменитая Даша Севастопольская?

— Как зовут вас, милая? — обратился к ней Успенский.

— Дашей зовут, — сказала девушка.

— Даша Севастопольская? — спросил Успенский.

Даша не совсем поняла, но ответила:

— Да, я здешняя, из Корабельной слободки.

«Она», — решил Успенский.

И он велел Даше разбинтовать солдата.

Сначала это у Даши выходило довольно ловко; но чем дальше, тем труднее было ей снимать прилипшие к живому телу бинты. Приходилось смачивать их водой и ждать, пока они как-нибудь не отлипнут сами.

— Ожоги у тебя — это что! Ожоги пустяковые, — сказал солдату Успенский. — Все дело в том, что в порохе селитра содержится — соль, следовательно. Вот селитрой тебе и просолило твои ожоги; круто, видно, просолило. В этом, братец, все дело. И как это у тебя глаза уцелели, не пойму я! Моргнул ты в это время?

Солдат замычал, но на этот раз Успенский ничего не понял. Даша объяснила:

— Говорит, глаза закрыл, когда ракета выть стала.

— А, вон что! — сказал Успенский. — Ну, значит, счастливая звезда твоя, что в голову тебе это пришло в такую минуту.

Успенский написал что-то карандашом на клочке бумаги.

— Вот, Даша, возьмите в аптеке. По утрам разбинтовывайте и смазывайте ему лицо и руки… Ну, прощай, счастливец! — обратился он к солдату. — Через две недели вернешься на бастион.

Солдат закивал головой и опять замычал, но Успенский перешел к следующей койке.

На койке лежал красивый старик, не похожий ни на солдата, ни на матроса. Черноглазый, большеусый, со щетинистым подбородком и с сивой гривой волос на голове, он вытянулся на койке во весь свой крупный рост. Смугловатый мальчик, с глазами, как маслины, стоял у койки. В руках у него была великолепная сабля в зеленых сафьяновых ножнах, оправленных в серебро. И рукоятка сабли была серебряная с чернью.

«Пленный, — догадался было Порфирий Андреевич. — Осанка у него, сабля… Паша… без сомнения, паша. Но зачем тут этот мальчик? Как похож он на этого пашу! И почему же пленному оставлена его сабля? Да и по-каковски мне объясняться с ним?»