Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

Спичка в руке у Николки догорела, и он зажег новую. То, что было запряжено в тележку, повернуло теперь к Николке голову, и Николка увидел, что это лошадь, однако чем-то смахивающая на осла.

«Да это же мул! — догадался наконец Николка. — Во какой!»

У мула была на лбу трехцветная кокарда, и морда у него была засунута в холщовую торбу. Животное бодро встряхивало головой, набивая себе рот овсом из торбы и перетирая его затем у себя на зубах со смачным хрустом.

Но что тут случилось с мулом? Запах ли серной спички взволновал его или вид шотландского стрелка в полной форме так на него подействовал, но только мул почему-то вдруг перестал жевать, хлестнул хвостом, лягнул в передок повозки и как заревел:

— И-a, и-a, и-а!

Матрос в тележке мгновенно проснулся, смахнул с лица бескозырку, скользнул с повозки наземь… И у Николки горло словно петлей перехватило от неожиданности: перед ним сверкнул Петр Кошка, его лицо с приплюснутым носом, вся его верткая и гибкая фигура… Кошка, увидев в пяти шагах от себя шотландского стрелка с карабином в руках, сделал прыжок, вышиб у Николки из рук карабин, дал ему подножку, и не успел Николка опомниться, как он уже лежал на земле с косынкой во рту, с шапкой, нахлобученной на все лицо, и Кошка вязал его ремнем и веревкой по рукам и ногам.

Николка стал мычать и барахтаться, но Кошка, подняв его с земли, дал ему коленом в зад и швырнул в повозку. Для большей верности Кошка еще приторочил своего пленника веревкой к грядкам повозки и набросил на него мешок. Уложив в повозку Николкин карабин, Кошка снял с мула торбу.

— И-a, и-a, и-а! — закричал снова мул, недовольный тем, что у него отобрали торбу и вдобавок еще суют в рот удила.

— Поговори у меня! — сказал Кошка и щелкнул языком: — Но-о!

Тележка покатилась, подпрыгивая на буграх.

С некоторых пор, еще до того, как ребята отправились в Балаклаву, Кошка во время своих ночных вылазок стал замечать в неприятельском стане, вправо от английских батарей, пестро одетую бабищу, раскатывавшую в цветастой с колокольчиками, с бубенчиками повозке от костра к костру. Волосы у бабы были черны, как вороново крыло. И широка ж она была!.. Кошка как увидел ее из своего укрытия, так чуть не крикнул ей: «Эй, ты… широкая масленица!»

С тех пор Кошка так и называл ее Масленицей.

На Масленице были башмаки с белыми гетрами, красные шаровары, короткая синяя юбка и голубая гусарская куртка, вся расшитая желтыми шелковыми шнурками. Кинжал довольно значительных размеров был прицеплен у Масленицы к поясу, а круглая шляпа со страусовым пером и трехцветной французской кокардой очень ловко сидела у нее на голове.

Чем ближе к неприятельскому бивуаку доводилось подползать Кошке, тем пуще дивился он ухваткам Масленицы и тому, что она проделывала при каждой остановке. Как только эта вооруженная кинжалом баба круто натягивала вожжи и кричала «гг-гг!» [61] Тпру! своему мулу, десяток глоток приветствовал ее радостным криком, десяток фляжек протягивался к ее повозке, десяток рук хлопал ее по могучим плечам. А Масленица, тараторя, как сорока, цедила что-то такое в каждую фляжку из раскрашенного в три колера бочонка, получала деньги, отсчитывала сдачу и, отпустив на прощанье какую-нибудь шутку, дергала вожжи и, причмокивая, катила к следующему костру.

Однажды Кошка подкрался к Масленице на расстояние, не превышавшее тридцати шагов. Он не только услышал, как звенят металлические фляжки, наполняемые из трехцветного бочонка, но уловил даже… уловил запах спиртного. Тогда Кошке стало все ясно.

С этой ночи Кошка как-то загрустил. Когда он рассказывал у себя на бастионе о бабе, широкой, как масленица, в шароварах и с бочонком, над ним просто смеялись.

— Ври, Кошка! — кричали матросы. — Хоть пост, хоть масленица, лей-заливай!

Другие, встречаясь с ним, кричали ему еще издали:

— Кошка! Скоро масленица?

Но не одно это печалило Кошку.

До всего этого он французов просто презирал.

— Без понятия народ, — делился он на бастионе своими впечатлениями. — Ты ему говори не говори — все одно что горохом об стенку. Вот вчерашний день снял я одного, арканом взял — фить! — и готово дело. Аркан тяну, а он, гляди, упирается, собака. Я ему: «Мусью, говорю, не утруждайтесь, попался — не уйдешь». А он нейдет — и все; руками в аркан вцепился… «Мусью, говорю, честью просят; удавленный ты мне не нужен, а приведу живого, так прямо в штаб тебя для приятного разговору. И нам польза, да и ты не в убытке». Куда там! Нейдет, окаянный; посинел весь, а нейдет. Ну, вижу, человек вовсе глупый, ему добра хочешь, а он… Не солгу, был грех, пришлось-таки маленечко по башке треснуть, только тем и привел в понятие. «Москов бон!» — кричит. «То-то, говорю. Ну, ступай вперед, да не оглядывайся». Что ты думаешь? Пошел как миленький.

— Кошка, — сказал матросик в просмоленной шинелишке внакидку, — скоро ль масленица?

Кошка окинул его взглядом с головы до ног и промолчал.

— Нет, ты скажи, — не унимался матросик: — скоро ль масленица?

— Масленица скоро, — произнес Кошка загадочно.

— Как так?

— А так, — бросил Кошка, поднялся и пошел прочь.

Кошка считал французов, стоявших против соседнего четвертого бастиона, не только людьми без понятия, а просто-таки безумными. Щей не варят, набросают в котел травы да ракушек разных, зальют кипятком и жрут. А лягушку дашь, так, небось, и лягушкой не побрезгают.

— Лягушатники! — твердил Кошка, сплевывая сквозь зубы. — Совсем безумный народ.

Но до чего же был огорчен Кошка, когда убедился, что по части спиртного французы обставили не только все известные Кошке народы, но вместе с ними и русских!

— Очень, братишечки, у них эта забава в почете, — рассказывал Кошка. — Ты пойми, баранья голова! — обращался он к матросику в просмоленной шинельке. — Лежишь ты где-нибудь в ямке. Дождик тебя поливает, ветерок продувает, в брюхе труба играет — и вдруг катит это на тебя с горки, здравствуйте пожалуйста, хотите кружку, хотите две, вам за наличные али угодно в кредит, там сочтемся, люди свои, фу-ты, ну-ты, труля-ля… Да, братишечки, — повторял Кошка, — очень у них эта забава, очень…

Матросы хохотали, а просмоленная шинелька опять свое:

— Скоро ль масленица?

— Масленица скоро, — отвечал обычно Кошка и на этом кончал разговор.

И хотя Кошка убедился, что французы не такие уж дураки, поскольку «очень у них эта забава в почете», но уважать французов после этого все-таки не стал. Наоборот, он их теперь не только презирал — он их ненавидел. В нем что-то глухо протестовало против благоустройства и комфорта, с каким, неприятель взялся за кровавое дело войны.

— Погоди ужо! — твердил он самому себе. — Масленица, скоро. Доставим… возьмем «языка», да такого!..