Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

У Тургеневых Василий Андреевич услышал: городок Аустерлиц некогда звался Славковым. Горькая слава досталась русскому воинству. В такой-то час хотелось послужить Отечеству, но чем? Как?

Воротившись домой, записал в дневнике: «Итак, цель моей жизни должна быть деятельность, но такая деятельность, которая мне возможна: деятельность в литературе».

Смысл жизни определен, а что до служения, до высокого служения, до счастья?

«Надобно сделаться человеком, – написал он Саше Тургеневу, – надобно прожить недаром, с пользою, как можно лучше. Эта мысль меня оживляет, брат! Я нынче гораздо сильнее чувствую, что я не должен пресмыкаться в этой жизни, что должен возвысить, образовать свою душу и сделать все, что могу, для других. Мы можем быть полезны пером своим, – не для всех, но для некоторых, кто захочет нас понять… Наше счастье в нас самих».

Больше, чем через полгода, стремясь быть полезным и думая о поражении русских под Аустерлицем, сочинил «Песнь барда над гробом славян-победителей»:

И пришла слава. Почти триста строк тяжеловесных, но пламенных, поручики и ротмистры, прошедшие Аустерлиц, и нежные девы, охочие до чтения журналов, заучивали наизусть.

К одинокому имени Карамзин прибавилось еще одно: Жуковский.

Двадцать одна тысяча русских солдат, убитых под Аустерлицем, не омрачили царствия Александра, не убыло любви у дворян к своему белокурому синеглазому гению самодержавия.

Петербург встретил императора как героя. Кавалерская дума поднеся виновнику жесточайшего поражения – отстранил перед битвою генерала от инфантерии Голенищева-Кутузова от командованья войсками – высший боевой орден государства. Георгия Первой степени.

Александр награды не принял: орден полководческий, но, признавши за собой разделенную с войском неустрашимость и многие опасности, согласился на Георгия самой низкой, четвертой степени.

В рескрипте же к Петербургу объявил: «Любовь любезного мне народа есть моя лучшая награда и единый предмет всех моих желаний».

Юношество ликовало, почитая себя счастливейшим поколением. Жить под державою Александра, быть сотворцами России – великой, просвещенной, благодатной.

– Книга судеб шелестит страницами. От сего шелеста громы, стенания, молитвы. Да слышишь ли ты, любезный мой, вселенский оный шелест? – Алексей Кириллович ловил набалдашником трости солнце и пускал длинные синие лучи – граф поместил свой самый великолепный бриллиант на трость, чтоб был всегда в руке. – Книга мира, голубчик, едина на всех, но каждому своя страница. А то и строка! Книга-то одна, да писана розно. Коли золотом, ангелы паче меры в трубы трубят, а коли звездами небесными – тому величание в веках!.. Но есть и такие страницы, кои оглашены будут разве что на Страшном Суде. Самые дивные хоралы Вселенной – бездонная немота. Ах, свет мой! Табель о рангах человеческой значимости можно расписать не на четырнадцать классов, а на все четыреста, но, кроме избранных, – все пыль. Миллионы миллионов, сонмы поколений – пыль. Из допотопных раковин – мелкие горы, а что от человека? Души? Но души у Бога.

Граф Алексей Кириллович угощал беседою старшего сына, графа Петра Алексеевича. В ослепительно-белом парике, в обжигающе-черном платье – выглядел нездешним, неземным.

Вася распластался, будто рысь, на стволе дуба. Что за несчастье! Невольно, но подслушивает, подглядывает.

Уединенный дуб давно уже стал лекарем его обид. Почему этот, внимающий отцу, – сын, а ему, тоже сыну, до скончания века носить клеймо «воспитанника», словно с паперти взяли? А их ведь семеро, сестер и братьев, клейменных фамилией Перовские.

Этот – граф, а вот они – не всякий день допускаемые в дом воспитателя, благодетеля, все семеро, рожденные невенчанной матерью, – никто. Вася слышал истинное свое звание, в спину вонзали, как нож, – сын суки. И ведь это не ругательство. Се – глас Закона Российской империи.

Вот и батюшка – благодетель – сравнил его, Васю, и всех добрых братцев и сестриц – с пылью. Для Разумовских книга судеб вострублена ангелами, а Перовские, кровь и плоть Алексея Кирилловича, – пыль.

Слиться бы с корой дерева, одубеть, омертветь, но коли Бог душу дал – живи, терпи.

Воспитатель изумительно белолиц, брови писаны нежнейшей кистью. Глаза темные, но в них огня не меньше, чем в бриллианте. Хранитель великих тайн, Алексей Кириллович в каждом жесте – вельможа.

А этот – граф с первого своего крика – точнейшее повторение отца, да копия не знает вдохновенья. Белизна графа Петра мертвенная, глаза такие же карие, но смотреть в них нехорошо. Даже высокий рост – в укоризну. Нет стати, нет полета. Этакая водоросль, выброшенная на берег. Но ведь – Разумовский! Петру Алексеевичу, должно быть, лет тридцать – тридцать пять. Его мать Варвара Петровна Шереметева – графиня, наследница богатств и Шереметевых, и бабушки своей княгини Черкасской. Только что из того – графиня, княгиня, а родила такую вот глисту.

Графы наконец удалились, и отрок, обдирая колени о жесткую кору, сполз на землю.

Кинулся бежать, не ведая куда! И – Судость. Река сияла, лилась, дразнила берега: берегам стоять на месте. Вася потрогал воду босою ногой. Холодновата. Но это с первого раза. Решительно подвернул штаны, вошел в воду до колен. Ничего, терпимо. Выскочил на берег и тотчас зашел в третий раз – парное молоко!

– Эй, барчонок! – тезка из дворовых. – Айда за девками подглядывать!

– Зачем?! – испугался Вася.

– Затем, что бабы. Они за ивы пошли, там место тихое и вода теплее. Ты небось и под мостки не заныривал?

– Зачем?!

– Бабы с мостков белье полощут, а в мостках щели – видать, чего под юбками-то у них! – Тезка ухмыльнулся. Убежал.

Нехорошо вскрутнулось в животе. Вася быстро скинул порты, рубашку, нырнул. Ему уже десятое лето, а плавать он умел с четырех годочков. Воспитатель приказал научить, еще в Москве, в Горенках. Сам смотрел, как воспитанник воду под себя гребет по-щенячьи. В ладоши похлопал. Единственная лично выказанная милость.

Вася подплыл к корягам. Здесь было мелко, но он все-таки нырнул с открытыми глазами, высмотрел нору под корнем, отдышался и теперь, уже не погружаясь с головой, полез рукою в нору. Рак цапнул за палец. Вася вытащил добычу, положил на ладонь.

– Попался? – Рак двигал клешнями, ногами, усами: все бы ему в норе сидеть. Вася рассердился: – Больно ты мне нужен!

Бросил на глубину.

Выйдя из реки, попрыгал, освобождая ухо от воды. Оделся. Но сам-то все это время думал о ветлах. Было жарко, стыдно и хотелось заплакать. И тогда он опять побежал. От себя, от стыдного искушения, как от собак.