Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Входил в дом радостный – матушку обнять, а навстречу белый как мел Максим.

– Василий Андреевич!

– Где мама?! – крикнул Жуковский.

– В опочивальне.

– Больна? Врача звал?

– Звал. Померла Елизавета Дементьевна.

Оглушило. Стоял посреди передней, не зная, что же теперь делать.

– Мама в Девичий поехала, – сказал он, поднимая глаза на Максима.

– Воротилась. Свечу на киот положила. Вот она, свеча-то. Просфору мне привезла… Я, говорит, к себе… Дохтур и теперь в комнатах.

– Боже мой… Тринадцатого Мария Григорьевна, а нынче двадцать третье. Девяти дней разлуки не пережила.

Максим кивал головою:

– Большая барыня на мученицу Гликерию, а ваша матушка на Ефросинью Полоцкую преставились.

Похоронил Василий Андреевич матушку на Новодевичьем кладбище. Ходил каждый день на могилу. Памятник поставил по денежной своей немощи скромный. Камень, на камне две буквы: «Е. Д.»

Пусто стало в Москве. Но ведь и в Мишенском – прежняя жизнь кончилась. И в Холхе!

Он сидел на лавке у могильного камня, никому не нужный теперь.

Сирота. В двадцать восемь лет человек тоже может быть сиротой.

– Здравствуйте, Василий Андреевич!

Поднял глаза: Перовский.

– Позвольте побыть с вами.

– Садитесь, Алексей Алексеевич… Под сим камнем матушка моя. Я на турка очень похож?

– На турка? Почему же на турка?! – удивился Перовский.

– Матушка моя была турчанкой. А вы-то что на кладбище?

– Подумать… Рвался в Москву. А в Москве чиновничество, пожалуй что, подлее петербургского… Без службы нельзя. Дворянство у нас с братьями липовое… Хочу в армейскую службу – не дозволяют.

– Кто вам может не дозволять?!

– Отец… Вернее сказать, благодетель наш. Граф… Попытался объясниться, а в ответ – гнев, угрозы… Ах, Василий Андреевич! Хорошо, что вы поэт, ваша жизнь – слово и в слове.

– Муза – дама капризная. Стихи то рекою, а то месяцами – ни строки. Прозу сочиняйте, Перовский. В истинно художественной прозе поэзии куда больше, чем в иных стихах. Особливо заданных, даже самим собою заданных.

Алексей Алексеевич порывисто поднялся, поклонился:

– Как же я вам благодарен! Я ничего не написал своего, по-настоящему своего, что можно было бы именовать – Перовский. Но чувствую, во мне слово живо. Формы не обрело, но живо. Однако ж, коли въяви-то – нуль, надо служить. Тем более теперь. Война с Наполеоном неизбежна. Да ведь и в Турции – война, хотя об этой войне у публики нашей так мало беспокойства. А ведь государь Кутузова в командующие определил, стало быть, дело весьма горячее.

– Как же не горячее! Воевать на два фронта и для России накладно. А там еще Швеция, столь близкая к Петербургу. Страна, имеющая флот.

– Вот я и написал графу Алексею Кирилловичу: мне все равно, лишите вы меня имения, без копейки по свету пустите – я определяюсь в армию долга ради! Мы сыны не только отцам, но и России. Ах, извольте, Василий Андреевич, потерпеть, послушайте сию мою исповедь. – Перовский достал из нагрудного кармана лист бумаги. – Я самое существенное… «Неужели изъявлением желания переменить род службы заслужил я от вас столь несправедливую и для меня уничижительную угрозу, что вы меня выкинете из дому и лишите навсегда помощи, которую я мог ожидать. Можете ли вы думать, граф, что сердце мое столь низко, чувства столь подлы, что я решусь оставить свое намерение не от опасения потерять вашу любовь, а от боязни лишиться имения?» Ах, Жуковский! Я искренне люблю моего… отца. Его истинное призвание – превращать землю в сад. В холодной России его трудами ныне произрастают и дают плоды самые диковинные растения мира. Дальше я, возможно, резок… «Никогда слова сии (о лишении меня всех благ родительских) не изгладятся из моей мысли. Я думаю, что, вступая в военную службу в то время, когда Отечество может иметь во мне нужду, я исполняю долг верного сына оного, долг тем не менее священный, что он некоторым кажется смешным и презрительным… Я не прошу у вас ни денег…»

Перовский осекся. Этого он читать не собирался.

– Писатели такая же семья, – сказал ему Жуковский. – А мы с вами родня самая ближайшая – сукины дети.

Алексей Алексеевич согласно кивнул и продолжил чтение:

«…Ни какой-нибудь другой помощи, пускай нужда и нищета меня настигнут, я буду уметь их переносить, одно лишение вашего благословения может меня погубить невозвратно…»

– Если проза ваша, Перовский, будет такая же искренняя, полная самого горячего чувства, вы станете первейшим писателем России…

– Да хоть тысячным в сей табели о рангах! Я ведь понимаю: служить Слову в России – подвиг.

– Зачем так высоко? Вы давеча сказали куда вернее: писать – жить словом и в слове. Стезя одна из многих. А ежели и о прибытке, то да – ни чинов, ни наград, тем более имений.

– А Ломоносов, Державин, Херасков…

– Сие иное. Придворная поэзия – иное.

– Да, иное, – согласился Перовский.

Василий Андреевич поднялся, поцеловал камень.

– Я – в деревню.

– А я, видимо, в Петербург. И, бог даст, – к Кутузову.

Намитка – легкая ткань.