Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Барин! Алексей Алексеевич! – обрадовался старик слуга и повел, светя свечою, в жилые комнаты.

Алексей не мог припомнить имени старика, а спросить не хотел, потому шли молча.

Тьма навила гнезд по углам, на высоченных потолках, и только из кабинета благодетеля растекался по паркету желанный свет.

Его встретила тишина изумления и два слившихся вопля:

– Алеша!

Братья снимали с него шубу, шапку, стягивали перчатки, а он блаженно улыбался и, не сказавши еще ни слова, искал губами щеку Льва, щеку Василия. Когда же немножко пришел в себя, изумился столу. Кресла поставлены с двух торцов, с каждого края по три канделябра. И книги стопами.

– Что у вас тут?

– Экзамены, – ответил Лев. – Выпускные.

– Ну вот, у вас впереди – Петербург, я в Москву и, дай-то бог, надолго.

– Я знаю, тебя Вяземский приманил! – сказал Василий.

– Да чем же?

– Карамзиным!

Алексей обнял догадливого брата, сел перед камином.

– Благодать! – да так и передернул плечами. – Терпеть не могу ноябрь. Темень – глаз поколи. В Москву въехали, как в яму ухнули. Сенька-то мой на всяком повороте с козел слазил. Я его спрашиваю: чего ты? А он в ответ: лошадь щупаю, тута ли? Забыл Москву.

– Как здоровье графа? Как матушка себя чувствует? – задал положенные вопросы Лев.

– Господь милостив! Помните, как год начинался? Матушка в подагре. Боли, обмороки. Граф простужен, сестрицы – в лежку. А ныне, в мокром Петербурге, все здоровы, граф то к царю зван, то со Сперанским. Великие деяния грядут в Отечестве нашем… Под Лицей графу отдали в Царском Селе дворец их высочеств, царских сестер. Работы уже начаты.

Василий слушал брата, но смотрел уж так пристально: Алексей даже лицо свое потрогал пальцами.

– В тебе что-то… иное…

– Да как же ему не быть иным! – засмеялся Алексей. – Чиновника зришь, Вася! Я ведь полгода за большого начальника слыл. В Петербурге и генералы-то – мелкая сошка, а я у Обрескова, хоть и не первый человек, но ведь ревизор! А ревизовали мы губернии отдаленные. Пермскую, Нижегородскую, Владимирскую… Казанскую, наконец! От ужаса губернские чиновники и даже городничие в каждой петербургской штучке подозревают коли не генерала, так статского советника.

– Ты с дороги, а мы разговоры разговаривать! – спохватился Лев. – Переодевайся, поужинаем.

– С превеликою охотой.

Василий пошел проводить брата в его комнату, а Лев распорядился об ужине.

Стол накрыли в каминной. От березовых дров сладко пахло дегтем.

Ради гостя у эконома нашлись французские паштеты, стерлядь, рыжики величиною с грош, кулебяка и прочее, прочее по московскому обычаю. Открыли шампанское, а потом еще бутылку, еще… Алексей встревожился:

– Как же вы учиться завтра будете? Или живем по присловью: в понедельник – похмелье, вторник – потворник, среда – пост, четверг— перевал, пятница – не работница, суббота – уборка, воскресенье – гулянье.

– Расскажи, что видел в своих странствиях, – попросил Лев.

– В губерниях все то же, что в Москве. О Петре Великом занятную байку в Перми слышал. Ведь он у нас все умел и за все брался. В Перми же о нем так говорят: «А лаптя-то все-таки не мог сплести! Заплести-то заплел, а свершить – ума не хватило. Носка не сумел заворотить. И теперь еще лапоть-то Петровский в царском дворце висит, нынешнему царю в утешенье».

– Почему же в утешенье? – не понял Василий.

– Коли сам Петр лаптя не сплел, так нынешним государям не грех иное дело до ума не довести.

– За такие байки кнутом говорунов не наказывал? – спросил Василий.

– А разве тут мало правды?

– Что она, правда, без почтения?! Я б мерзавца высек! – Глаза Василия будто в стену какую уперлись.

– Не горячись, Вася! – улыбнулся Алексей. – Русских людей секут с таким постоянством, что ученья от битья никакого, одна боль, а боль – злопамятна.

Поговорили о Карамзине, о Жуковском, о Пушкине. Посмеялись, как теперь было принято у молодых, над мудреными мудростями адмирала-языковеда, но Алексей за Шишкова заступился:

– Почитать родную речь достоянием кучеров и кухарок, как принято в так называемом обществе, по крайней мере, не умно. Адмирал очень уж смахивает на Дон Кихота, но ведь у него правда! Я, может быть, уехал из Петербурга, заскучав по московскому говору. Ты, Вася, в точку сказал: в Москве стоит жить, ибо здесь Карамзин, «Слово о полку Игореве». И вы, любезные мои братья. В братстве хочу пожить.

Василий просиял:

– В Москве не заскучаешь. У нас теперь турниры заводят.

– У нас Джон Фильд! – воскликнул Лев.

– О Фильде слышал, но не слушал, – скаламбурил Алеша. – Скажу честно, я по роговой музыке соскучился.

– Будет тебе и роговая музыка.

Они вышли из-за стола, сели на уютный диван перед камином.

– Ты, Алеша, обязательно съезди в Козелец, – сказал Лев. – Вот где наш родовой щит.

– Я об этом тоже много думал, – признался Василий. – Счастливая звезда Разумовских воссияла молитвами прабабушки, но мы-то ведь Перовские.

Алексей резко встал. Положил руки на плечи братьев:

– Наша ветвь на древе Разумовских – дичок. Разумовские знамениты в Европе и всесильны в России. Но от нас зависит, сколь славно будет наше родовое имя! Наше! Мы ведь из Перовских – первые. Родоначальники. – Улыбнулся. – Давно ли вы были хлопчиками, а уже университет за плечами. Где, вы говорите, роговую музыку можно послушать?

– Да хоть у нас дома. Объявление было: полковник Майков продает шестьдесят человек, обученных роговой музыке. Покупай!

– Работорговля православными людьми… – Алексей поднял глаза на икону.

– Что заведено испокон веку – не переделаешь! – сказал Василий: ему не нравилось, когда лицо Алексея мрачнело, будто в тучу погружалось.

– Невелик твой «испокон век». Сия прискорбная мерзость идет с Петровских времен. Всего лишь сотня лет с небольшим.

– Горевать, что ли, больше не о чем?

– Вася, милый! Да ведь нас с тобой, весь выводок Перовских, могли бы продать скопом и поодиночке. Слава богу – благодетель наш человек независимый и очень богатый… Мало, что ли, в России помещиков, кои плодят детишек от крестьянок и дворовых девок, и все эти имеющие в жилах голубую кровь пребывают в рабстве… Я от ревизий еще долго буду отходить. Уж такие дела пришлось разбирать – мороз по коже. В Ярославле один отставной ротмистр всех своих крестьян превратил в нищих, причем побирались по ночам. Сек мужиков, баб, детишек. Ополовинил две деревеньки, а у него было сто пятьдесят душ мужского полу, причем каждый год он переселял в эти две деревеньки крестьян из других своих вотчин. Судить зверя судили, но отсидел неделю-другую на гауптвахте и отпущен – продолжать злое дело свое.

А помещицы?! Одна прапорщица засекла насмерть девчонку тринадцати лет. Другая, жена канцеляриста, привязала к столбу дворовую бабу и продержала голой шесть суток. До смерти довела. Тиранство суд признал, умышленное убийство – нет… Один мелкий чиновник, выбившийся в люди из солдатских детей, уморил в чуланах четырех девочек. На телах всех четверых нашли ожоги, пытал жертвы. И такое во всех губерниях. Не господа, но изверги какие-то… А многие из подобных извергов – люди весьма набожные. Такова Россия-матушка. Не знать бы всего этого.