Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Василий Андреевич улыбался растерянно:

– Пишу… Законченного, однако, ничего нет.

– А незаконченное можно почитать? Ну, хотя бы одним глазком?

Авдотья Петровна ценитель стихов тонкий, строгий. Господь вкусом одарил.

– Тебе можно. «Светлану» свою совсем замучил. «Ивиковы журавли» – тоже. Сначала показалось – готовая вещь. Потом глянул – ужасно! Слава богу, хватило ума не спешить с печатаньем… Каченовский меня совсем заел: ему тоже стихи подавай.

– Жуковский, подавай стихи! – весело согласилась с профессором Авдотья Петровна и шепнула: – Пока у них тут концерт затевается, пошли, почитаешь мне!

Василий Андреевич согласился с превеликою радостью: у Маши глаза вопрошающие, а он свои прятать от нее не смел, и смотреть не смел. Господи, до клятвы дело дошло! До отречения от счастья, от самого себя.

Авдотья Петровна, должно быть, и не приметила неустроенности жилья своего дядюшки, а Жуковский забыл, что у него одно кресло в доме.

Усадил гостью, достал листы со «Светланой», с «Ивиковыми журавлями».

– Сама читай, я распоряжусь чаю приготовить.

Вышел на крыльцо, прислонился спиною к стене. Когда-то сводный его брат Иван умер от любви. Но у того надежды не было… На Екатерину Афанасьевну управы не сыскать, да ведь есть же люди, коих она уважает и слушает… Надо потерпеть, не сдаваться. Терпеть и не сдаваться.

Прибежала Вевея, с соседками заговорилась.

– Барин Василий Андреевич, откушать изволите? Я пирог с черникой испекла.

– Вот и слава богу! У нас Авдотья Петровна в гостях. Приготовь чаю.

– А сидеть-то на лавке придется!.. – сокрушение нарисовалось на лице домоуправительницы, кухарки, убиральщицы…

– Ничего. Лавка у нас, как шелк.

Василий Андреевич на свою лавку в столовой комнате нарадоваться не мог: из волнистой березы. Гладкая, а словно бы в золотых волнах.

Он вернулся к Авдотье Петровне, когда и пирог был на столе, и чай поспел.

– Василий Андреевич, посмотри на мои точки.

В «Ивиковых журавлях» точек было с полдюжины. В «Светлане» – одна.

В «Светлане» поменял слово.

– Ах, как хорошо стало! – обрадовалась Авдотья Петровна.

Согласился Василий Андреевич и с прочими замечаниями.

– Все это наспех сделано – леность мысли, леность сердца. Спасибо тебе, голубушка! С таким вкусом самой надо писать.

– Пусть уж я останусь хорошей читательницей! – улыбнулась Авдотья Петровна.

От чая она не отказалась, лавке Василия Андреевича обрадовалась. Он собирался рассказать ей о своей беде, но увидел, что гостья смущена чем-то.

– Видишь ли, Василий Андреевич, – решилась-таки она на разговор, – «Светлана» твоя, слов нет, – чудо. «Раз в Крещенский вечерок девушки гадали». Вся Россия вслед за тобой будет повторять это… Но дальше-то! Такая радостная картина, такой легкий стих и – на тебе! – опять гроб, мертвец. Прощай, русская поэзия, здравствуй, немец Бюргер… Я даже не о самой балладе, не о тебе хочу сказать… В правительстве появились светлые головы: Сперанский, Разумовский… Русские ведь люди! Но разве ты не чувствуешь, каким духом повеяло на наше Белое царство? Вместо Христа – мудреного Канта навязывают… Хочу поделиться с тобой неприятным секретом. Сперанский – свой человек в доме барона Розенкампфа, а правит в доме духовною-то жизнью профессор Фесслер. Знаешь, над чем головы ломают сии просвещенные умы? Как преобразовать русского батюшку. У Сперанского замахи самые широкие. Вот и в этом деле так же. Собираются свою «ложу» – а у них «ложа», свои масонские игры – распространить по всей Российской империи, дабы преподать нашим батюшкам немецкую науку.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать!.. Я «Русскую Правду» теперь штудирую, «Духовную Владимира Мономаха». – Горестно всплеснул руками. – Мы же вырастали на Вольтере, на Лессинге, на Цицероне. Почему? Да потому, что своего нет ничего! А быть русскому поэту русским в поэзии – это все равно что Америку открыть. Сейчас я… ничего не могу… Ну, совсем ничего…

Рассказал о своей беде. Авдотья Петровна расстроилась.

– Екатерина Афанасьевна упрямица известная. Надо сто раз подумать, прежде чем идти к ней с душевным разговором. И хорошо бы, чтоб разговор такой был один. Нужно человека искать, коему Екатерина Афанасьевна возразить не посмеет.

Ну, что нового сказала, а Василий вдруг ожил. Надежда воссияла: человека, уважаемого Екатериной Афанасьевной, нужно раздобыть. Покуда – живи, солнцу радуйся!

Проводил племянницу за пруд.

А потом еще и с управляющим о делах говорил.

Плещеевы уговорили и Киреевских, и Екатерину Афанасьевну ехать к ним в Чернь. А куда Маша, туда и Жуковский.

Екатерина Афанасьевна не отпускала старшую дочь ни на единый шаг от себя. И все-таки Василий Андреевич передал Маше письмо. Вевея отнесла розовый конвертик родне, девке Палашке, убиравшей в комнатах барышень, Палашка – Маше.

В письме были не только надежды: «наша любовь одолеет все препятствия», но и неведомый миру, придуманный Жуковским язык для двоих. Язык взглядов.

В Черни всем было ужасно весело.

Во-первых, Александр Алексеевич и Анна Ивановна построили в парке потешный лужок. Лужок как лужок, вполне английский, но с затеями. То вдруг из-под ноги ударит фонтан мельчайших брызг, а то рык львиный потрясет небеса. Венчала тот лужок беседка «Сплетница». На третий день гостевания Александр Алексеевич завел всю компанию в «Сплетницу» угостить на воздухе отменным квасом и удивительным сбитнем. Для желающих к тому же – кофе, коньяк, ликеры.

Разговор пошел политический и, конечно, о Сперанском.

– Михаил Михайлович – великий человек! – объявила Екатерина Афанасьевна. – Перевод ассигнаций в разряд государственного долга не на словах, а на деле обеспечивает надежность бумажных денег.

– А налоги! – не согласилась Анна Ивановна.

– Налоги необременительны, мы выиграли гораздо больше от прекращения выпуска новых билетов. Падение стоимости рубля остановлено.

– Господи! Какие умные у нас дамы! – пришел в ужас Плещеев. – Жуковский! Нам ведь тоже нельзя ударить лицом в грязь. Поговорим о Румянцеве. Все-таки канцлер. И опять же Финляндией нас одарил. Даже пройдоха Талейран в восторге от румянцевского Фридрихсгамского мира.

– Почему вы так добродушны к Талейрану?! – возмутилась мадемуазель Шарлотта. – Это – оборотень, это тот самый искуситель с райского дерева. И он совершенно безграмотный. Французу, не умеющему правильно писать по-французски, доверено управлять всею дипломатией государства.

– Талейран не совсем француз! – сказал Плещеев.

– А кто же?

– Вы сами утверждаете, что он змей.

Все засмеялись, а мадемуазель Шарлотта ужаснулась.