Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Однако Саша Тургенев советует писать князя Святослава. Резоны приводит убедительные. Полководец, не знавший поражений. Погиб в бою с изменниками печенегами. Князь печенежский сделал себе чашу из его черепа. Памятником на века – уничтожение хазарского каганата, самого имени – хазары.

Вполне согласившись с Тургеневым, Василий Андреевич написал ему: «Владимир есть наш Карл Великий, а богатыри его – те рыцари, которые были при дворе Карла; сказки и предания приучили нас окружать Владимира каким-то баснословным блеском, который может заменить самое историческое вероятие. Читатель легче верит вымыслам о Владимире, нежели вымыслам о Святославе, хотя последний по героическому характеру своему и более принадлежит поэзии, нежели первый. Благодаря древним романам ни Ариосту, ни Виланду никто не поставил в вину, что они окружили Карла Великого рыцарями, хотя в его время рыцарства еще не существовало. Я позволю себе смесь всякого рода вымыслов, но наряду с баснею постараюсь вести истину историческую, а с вымыслами постараюсь соединить и верное изображение нравов, характера времени, мнений…»

По утрам Василий Андреевич садился за стол перед чистым листом бумаги. Ждал… И всякий раз накатывало тоскливое отвращение. Причина творческого бессилья проста и беспощадна: жизнь без любви. Жизнь, отдельная от любви.

Махнул в Холх, заранее не собираясь. За завтраком вдруг сказал матушке:

– Съезжу-ка в наш Тускул. Не чаю, когда же мы заживем своею жизнью, под одной крышей. Под своей крышей!

Елизавета Дементьевна смотрела на сына с тревогой.

– Куда ты собрался, говоришь?

Василий Андреевич засмеялся.

– В Тускул, а по-нашему в Холх. В Тускуле жили великие мыслители Древнего Рима: Цицерон, Лукулл, Меценат. Виллы у них там были.

– Не кивай, Васенька, на чужую жизнь, своей живи… – А поехать – поезжай. Проведай Екатерину Афанасьевну, Машеньку, Сашеньку. Ангела тебе в дорогу.

Мамы, мамы! Знать, видела, как ему лихо в Мишенском.

Солнце стояло в зените, когда Василий Андреевич мимо своего Холха подкатил к барскому дому Екатерины Афанасьевны Протасовой, им самим придуманному и построенному.

Над кухонным флигелем веяли ароматы самые призывные, но хозяев не было. К гостю вышла горничная, красавица Дарья.

– Василий Андреевич, радость наша! Екатерина Афанасьевна со всем табором поехали к Боборыкиным змею глядеть. У них еще и птицы золотые… А молодые барышни со своей Шарлоттой в рощу пошли. Там нонче незабудок – ковер!

– Максим! – распорядился Василий Андреевич. – Выгрузи гостинцы и поезжай в Холх. Погляди, можно ли в доме-то остановиться?

Сам поспешил в рощу. И хотя рощ в Муратове было несколько: две дубовые, березовая, – поспешил в светлую. Незабудки березки любят.

Он шел сначала степенно, а потом полетел, словно мог опоздать куда-то. Спохватился, искал глазами среди берез, не находил. И ужаснулся: по незабудкам шагает. Обмер, но ступить-то мимо невозможно – ковер.

Раздался счастливый вопль, и на Василии Андреевиче повисла, должно быть, сама буря.

– Сашенька!

– Что же так долго?! Что же так долго?! – Сашенька даже постучала ладошками по его груди.

– Да вот он я, вот он! – А глазами на лужайку, на рощу.

– Не туда смотришь! – Сашенька повернула Василия Андреевича.

Возле цветущих зарослей шиповника Машенька и кто-то еще.

– Мадемуазель! – Сашенька обеими руками все еще висела на плече Василия Андреевича.

Он поклонился гувернантке, Сашенька тотчас их представила:

– Василий Андреевич Жуковский – слава российской поэзии! – Обе ладошки к нему. – Шарлотта Моро де ла Мельтьер – эталон терпения и труда, ибо перевела на французский эти не ведающие конца и края «Песни о Нибелунгах» – ладошки-лодочки в сторону мадемуазель.

У француженки почему-то типично английское лицо, и сама она сухопарая, твердоглазая, как истая островитянка.

– Я читала ваши стихи и ваши переводы в «Вестнике Европы». – Мадемуазель Шарлотт подошла, подала руку коллеге.

– А я о «Нибелунгах» знаю лишь то, что сие есть один из величайших эпосов мира.

– Величайший! – Мадемуазель даже голову склонила, показывая, сколь несомненно великолепие скандинавского поэтического предания.

– Я как раз перечитываю «Илиаду», «Одиссею», и, убежден, мне было бы весьма полезно познакомиться и с «Нибелунгами».

– Я успела сделать только часть огромной работы… Признаюсь, жизнь Севера мне ближе и роднее Греции, Рима… К тому же увлеклась мифологией Ирландии. У меня такое чувство, что все древние герои исландцев, ирландцев, скандинавов были великанами и волшебниками. Взять, к примеру, названия чудесных мест в Бруге: могила Дагда, ложе Дагда. Два Сосца Морриган. Гребень и Ларец жены Дагда. Глен ин Мата – это место, по преданию, было черепахой. Камень Буйде – здесь сокрыта его голова. Или, скажем, камень Бенна, – место, где убили Мата, у которого было семь раз по двадцати ног и семь голов. Зрачок глаза Мидира…

Василий Андреевич хлопал ресничками, будто на него опрокинули ведро воды.

Мадемуазель Шарлотта улыбнулась.

– Признаюсь вам, все эти имена для меня такое же ошеломление, но одновременно печаль. За каждым именем – легенда. Увы! Неведомая.

Спасла Сашенька.

– Василий Андреевич! Вам же умыться с дороги надобно! Я сама вам полью.

Но когда пришли в дом, глянула на сестричку и отдала ей кувшин с водою:

– Принесу полотенце.

У Маши дрожали руки. Поливая воду, клонила головку, он слышал запах ее волос, ее кожи.

– Машенька, я так скучал! – Он держал воду в ладонях, забывши, что с нею надо делать.

– Теперь мы вместе! – прошептала Маша.

Он погрузил лицо в воду, как в любовь. Не дышал и боялся пролить драгоценную влагу.

Пришла Саша с полотенцем, удивилась.

– Для того, чтобы человек умылся, воду льют на руки, а человек этот плещет себе на лицо, – и рассмеялась, указывая полотенцем на Василия Андреевича: – Зеркало ему! Зеркало! В разводах, как индеец.

Он утирался, когда к дому прикатила веселая компания Екатерины Афанасьевны.

– Васенька! – подбежала, расцеловала, поставила перед своими друзьями. – Наш несравненный Орфей – Жуковский, господа! Сам Жуковский!

– Хорошо хоть полы совершенно новые! – Василий Андреевич даже ногой пристукнул.

– Не провалишься! Не допустим!

Гости подходили, знакомились:

– Боборыкины!

– Апухтины!

– Павловы!

– Пушкаревы!

И, наконец, близкая родня, двоюродный брат Маши и Саши:

– Александр Алексеевич Плещеев! Анна Ивановна, супруга моя.

– Урожденная графиня Чернышёва, – шепнула Екатерина Афанасьевна, ей нравилось именитое родство. И громко, для всех: – Пока накрывают стол, послушаем обещанную оперу Александра Алексеевича. Васенька! Какие птицы у Боборыкиных!