Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

торопким напевом причитала крестьянка, —

Василий Андреевич, любопытствуя, подошел ближе. Крестьянка втыкала в грядки с луком осиновые веточки. Вот оно, наше русское православие: на сатану с Богом, на червей – с лешим.

Отправивши письма, Василий Андреевич не смог миновать Машиного дома. Екатерина Афанасьевна, проживши зиму в Белёве, последним санным путем перебралась в Муратово. На весну, на лето.

Без Маши в Мишенском – пусто, и Белёв – чужое место. Экая пустынная даль за Окою. Такая вот и жизнь впереди…

Отправился в Мишенское, досадуя, что не взял лошадь.

Затарахтели дрожки. Могучий молодец, поравнявшись, натянул вожжи.

– Барин! Подвезу.

Голубоглазый, кудри пшеничные, борода – руно золотое.

– Я в Мишенское.

– Знаю. Это ведь мой старик привез барину Афанасию Ивановичу твою родную матушку.

Простецкие слова царапнули Василия Андреевича по сердцу, но в дрожки сел.

– Я сам-то третий день как вернулся. На Дунайскую войну ездил. Деньжат привез, жаловаться нечего, а барахлишка самую малость. Соседа доставил. Ногу ему ядром оттяпало. Такая уж наша доля.

– Как там? Бьют наши турка? – спросил Василий Андреевич, чувствуя нелепость вопроса: сам ведь турок. Господи, турок же!

– Бестолковая война! – вздохнул маркитант. – Целый год были при войске. То за Дунай, то обратно. С командующими прямо беда. Прозоровский помер, ну, этот был старец, ладно. Багратиона отставили, а Каменский совсем молодой.

– Что же в Белёве не живется? – спросил, изумивши самого себя, Василий Андреевич.

– Когда пушки-то палят, ядра скачут, думаешь: Господи, лучше бы мешки на горбу таскать на баржи. Наскрести деньжат, корабль свой завести. – Молодец остановил лошадь, посвистывал, пока мочилась. – Привычка, барин. Кровь у нас, у белёвских, птичья. Ничего не скажу, город наш – место на земле и для погляду хорошее, и для жизни… Привычка. Живешь – не тужишь. И на тебе! Вскрутнется в груди чего-то. Одно спасенье – запрягай ретивых, в торбу хлебца, и поехали в те края, где погромыхивает-то.

Лошадь, не дожидаясь окрика, пошла неторопкой рысью, понимая по голосу хозяина, что тому душу излить приспичило.

– Неужто не страшно на войне? – поддержал разговор Василий Андреевич.

– Ну, какое не страшно! Страшно! Еще как страшно. В ином сражении – едешь по полю, а они, сердешные, будто снопы поваленные. Едешь-едешь, а они лежат. Бывает, что по крови едешь. Земля чавкает, от крови мокра… А живым мы как раз в радость. Кому табачку, кому винца. Да ведь ту же пуговицу – ее не прислюнишь. Нитки нужны, иголки. Для солдатской жизни много чего надобно…

– Теперь-то надолго домой?

– Надолго, барин, не получится… Правду сказать, в дальние-то края ехать, пожалуй что, и не придется. Война сама в гости к нам пожалует.

– Не всуе ли сказано? У Бонапарта с императором Александром дружба! – подзадорил маркитанта Василий Андреевич.

– Всуе… Ох, барин! Маркитанты – люди простые, но на кровь – нюх у нас вороний. В нашу сторону тянет погребом.

– Бонапарт человек, конечно, коварный, – сказал Василий Андреевич, чтоб что-то сказать, – ужаснулся пророчеству.

Ехали уже по Мишенскому, маркитант остановил лошадь у церкви. Снял картуз.

– Доброго тебе здоровья, барин. – И вдруг улыбнулся. – Закручинился, гляжу. Побьем мы француза. Сила у него агромадная, а против России долго-то не устоит. Они ведь, что немцы, что французы, – по науке воюют. Наука – хитра, да у нас против одного козыря аж три: смекалка, напор, терпенье. Отобьемся.

Маркинант хлестнул лошадь вожжою, уехал. Одиночеством дохнуло на Василия Андреевича. Еще не вечер, а такой неуют давит на плечи. Поспешил в дом, к матушке.

– Васенька, дружочек! Смотри, что я для тебя вышила. – Расстелила перед ним три полотнища. – Для спаленки твоей.

На поперечном – плети из роз, окаймленные сверху и снизу вышитыми чертами и точно такими же плетениями, но очень мелкими. На боковых полотнищах узоры, похожие на цветущий кипрей, и совсем простые крестики, кружочки… Черными нитками надпись: «В ком честь, в том…», на другом полотнище – «и правда».

– Матушка, что ж вы глаз-то своих не жалеете? Тут столько труда!..

– Глаза у меня, слава богу, видят. А труда здесь нету, одно ожидание, скоро ли сынок приедет, – вырвалось у Елизаветы Дементьевны.

Не было сил взять и уехать в Холх. Видел: он и есть матушкина жизнь. Его же собственная – на другом берегу холхинского пруда, в Муратове.

Глушил сердечную боль работой. На неделе по два раза приходили из Москвы корректуры пятитомника «Собрания русских стихотворений». Сей поэтический свод они составляли теперь вместе с Воейковым. Большую часть дня убивал чтением. Не давал себе роздыха, чтоб про свое даже подумать было бы некогда. Штудировал «Илиаду» и «Одиссею», причем сразу на двух языках: английском и немецком, сравнивал переводы. Предобеденный час отводил учебнику древнегреческого языка Якобса. «Илиада» и «Одиссея» того достойны, чтобы читать их на языке Гомера. Принялся за латинскую грамматику – великих римлян тоже нужно воспринимать на языке Рима. Образ иной. В слове воскресает канувший в вечность мир.

Вспомнил о своих попытках перевести «Слово о полку Игореве». Вчитывался в древний текст, но перед глазами-то Маша стояла. Пробовал перелагать со старославянского на русский плач Ярославны. Пошло легко.

И снова оставил перевод. Двоится в душе, не понять, кто это – Ярославна или Маша. Да и беды бы не наплакать на свою же голову.

Запирая сердце на замки, гася всполохи мечтаний, от самой жизни отгораживаясь, укрывался в неприступной крепости, где вместо стен Ариосто, Тассо, Виланд, Камоэнс. «Неистовый Ролланд», «Освобожденный Иерусалим», «Оберон», «Лузиада»…

Приспела пора создавать свое, великое. Двадцать семь лет. Бессмертия приятельством да умными беседами не обретешь. Но великое пишется о великом же! А что в российской истории? От Батыева ига освободились через две с половиной сотни лет, и без битвы! Писать о Петре – с Ширинским-Шихматовым соревноваться. Разве что князь Владимир… Мерзости обыденности, кровь и ужас – суть Средневековья – изгладились из народной памяти, перетекли в легенды. Крестил Русь. Прозван Красным Солнышком. В молодости – ярый язычник. Убил брата Ярополка. Но сам же искал для русского народа подходящей религии. И нашел. В Христа уверовал.