Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Но занятия пришлось отложить. На поклон барину явился староста Холха Ларион Афанасьев. И не один. С ним была белолицая, лебединой стати молодая женщина.

– Это Вевеюшка, – объявил Ларион. – Будет вашей милости стряпать и за домом смотреть.

Василий Андреевич почувствовал, что краснеет: уж очень пригожа стряпуха. Ах, заботливый староста! Знать, отблагодарил за то, что указан был Екатерине Афанасьевне в управляющие. Больно кольнуло подозреньем: не Екатерина ли Афанасьевна позаботилась об удобствах своего соседа и брата – лишь бы от Маши отвадить.

– Что ж, – согласился Василий Андреевич покорно и опустошенно, – надо устраиваться всерьез. Спасибо, Ларион… Пусть Вевея у Максима узнает, что да как.

Ларион видел: понравилась барину баба.

– Спросить тебя хочу! – вдруг спохватился Василий Андреевич. – Не знаешь ли ты, Ларион, слова «валженая»? Матица валженая.

Староста вопросу изумился, но лицом в грязь перед барином не ударил.

– Матица, говорите? Валженая? – хлопнул ладонью о коленку. – А, должно быть, то же, что таволжаная! Из таволги. Мой дед в сии края с Волги был продан. А у них на Волге так и говорят: волжаное кнутовище.

– Возможно. – Василий Андреевич поглядел на Лариона просительно: – О делах нельзя ли вечером поговорить. Я свои занятия кончу, погляжу деревню… С крестьянами познакомлюсь…

Пока Вевея входила в дела, протапливала печь, возвращая к жизни, Василий Андреевич обедал у Екатерины Афанасьевны.

Мадемуазель Шарлотта завела беседу о поэзии, о поэтическом в жизни, в природе. Ей хотелось вовлечь в разговор Василия Андреевича.

– Если Господь меня одарил бы словом и, главное, чувством, достаточным для поэтических озарений, – пустилась мадемуазель в рассуждения, – я написала бы прежде всего о замке Шильон на озере Леман. Я была в замке, который есть место заточения благородного Франсуа де Бонивара. Стены Шильона словно бы поднимаются из вод, ибо гранитной скалы, на коей он возведен, почти не видно. А вот сама темница более чем наполовину вырублена в скале. В темнице семь колонн, и на одной кольцо от цепи Бонивара, а под колонною углубления, вытертые ногами великого гражданина. Бонивар провел в заточении около шести лет.

В тюрьму его заключил герцог савойский Карл III за то, что Бонивар не пожелал отказаться от приората в аббатстве Сен-Виктории. Не от звания приора – от своего рода республики.

Мадемуазель Шарлотта увлеклась, раскраснелась.

– Из окон Шильона – величественный вид на устье Роны, на долину, на снежные вершины Вализских гор, на потрясающие утесы Мельери. А с другой стороны замка – лоно воды с голубыми берегами, где Лозанна, Морж, Ролл. Глубина озера впечатляющая, до 800 французских футов!

– Вас трогают человеческие страсти, замки, тюрьмы, – Жуковский виновато пожал плечами, – а я, сделавши утром перерыв в занятиях, с добрых полчаса следил за трудами маленькой пчелы. Она всякий раз срезала с листов клена этакую зеленую крохотульку и приносила в свое гнездо в сухом сучке липы.

– Пчелы живут семьями, ульями! – подняла брови Екатерина Афанасьевна. – Это какое-то другое существо.

– Совершенная пчела! Небольшая, но пчела.

– Ты, Жуковский, известный упрямец.

– Одиноких пчел очень много! – поддержала Василия Андреевича мадемуазель Шарлотта. – Есть пчелы земляные, семейства Галиктус, а рода Андрена насчитывается не менее трех тысяч видов!

– Жуковский всегда и во всем прав! – захлопала в ладоши Сашенька.

– Сколько защитников! Твоя взяла! – шутливо склонила голову перед братцем Екатерина Афанасьевна, но в глазах ее трепетали огоньки раздражения.

«Я сегодня же с ней поговорю», – решил он.

Работать в тот день не смог, промучился до вечера. Одевался со всею тщательностью, и за минуту, как идти, все парадное: рубашку с жабо, новые панталоны, сюртук а ля Пушкин – все сбросил и облачился в летнее, каждодневное.

Когда подходил к муратовской усадьбе, его окликнула Сашенька:

– Василий Андреевич! Мы с мадемуазель собираем гербарий местных трав, идите к нам.

– Я на одну минуточку к Екатерине Афанасьевне, и весь ваш!

Ему показалось, Маша все поняла: смотрела на него, сложив ладони перед лицом.

– Девочки гербарий собирают, – сказала Екатерина Афанасьевна, не поднимая глаз от книги приходов-расходов.

– Я к вам, – покраснел. – К тебе.

Глаза подняла медленно. В глазах – суд.

– Я прошу… Я совершенно официально прошу руки… вашей дочери Марии Андреевны! – Он закончил фразу, закрыв глаза, и услышал:

– Опомнись! Это, в конце концов, безбожно! Она тебе племянница – кровь родная!

Ему стало холодно. Смотрел на Екатерину Афанасьевну, готовый пасть перед ней на колени. Голоса в нем не осталось.

– Пощади.

– Дурак! Я – твоя сестра. Маша – твоя племянница.

– Но я – Жуковский. Меня никогда не причисляли к Буниным. У нас с тобой разные матери… Я больше жизни люблю ее!

Конторская книга пролетела по комнате, шмякнувшись об пол за спиной у Василия Андреевича. Екатерина Афанасьевна подошла к нему, как к коню необъезженному.

– Успокойся! Васенька! Ты же мой Васенька… А теперь смотри мне в глаза… Поклянись! Поклянись перед Богом – Маша не узнает ни о твоем предложении, ни о твоей любви.

– Тебе не страшно обречь человека на вечную… скорбь?

– Глупости! Поклянись! Если тебе дороги все мы… Если ты хочешь бывать в моем доме.

В голове было тупо, в сердце – тупо, но он желал видеть Машу. Пусть только видеть.

– Клянусь.

– Ну и слава богу! – Екатерина Афанасьевна подняла книгу, села за стол, сдвинула в одну сторону костяшки на счетах. – Куда ты? Тебе сейчас не надо выходить.

Он притулился на стуле у стены.

Екатерина Афанасьевна повернула голову к иконам, встала, перекрестилась:

– Боже, какая быстрая жизнь!

Он знал, что не сумеет выйти из дома, не умерев от лжи, а ложь эта будет на лице, в глазах, в слове… Сидел, смотрел на руки и не понимал, что дальше-то…

Екатерина Афанасьевна окатила его взглядом столь презрительным, столь уничтожающим – разбабился, но, однако ж, ни этого самого «разбабился» не сказала, и ничего не сказала.

Спасли приехавшие Плещеевы, возвращавшиеся из гостей в свою Чернь. А еще через час пожаловали из Долбилина Киреевские Василий Иванович и Авдотья Петровна.

– Что же ты не привезла сыновей? – выговаривала Екатерина Афанасьевна гостье.

– Для того и не привезла, чтоб залучить вас всех к нам в Долбино. – И взяла в оборот Василия Андреевича: – Спасибо, что напечатал мои переводы, но все мы исскучались по твоим стихам. Василий Иванович подтвердит.

– Верно! Верно! «Вестник Европы» без стихов Жуковского – щи без мяса, без соли. Так, водица с капусткой!