Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Каков змей! – Александр Алексеевич, изображая ужас, дрожал, икал. Под хохот, разумеется. – Да что же тут смешного? Сей аспид на наших глазах проглотил кролика.

– Не пользуясь ни ножом, ни вилкою, – вставил Боборыкин.

Екатерина Афанасьевна коснулась пальцами висков:

– Саша прав. Это было ужасно.

– Отчего же мы не ужасаемся, когда столы наши ломятся от поросят, от гусей, от телятинки! – хохотнул Боборыкин.

Пошли охи, ахи. А Жуковский радовался гостиной. Екатерина Афанасьевна с трауром не рассталась, но жизнь в ней била ключом. Драпировка гостиной отнюдь не монашеская. Золотая ткань с черными гвоздиками, кресла с вызолоченными спинками. В углу на треножнике «Три грации».

Александр Алексеевич сидел уже за фортепьяно. Не дождался тишины. Бросил руки на клавиши, извлекая каскады звуков самых причудливых и очень громких. И сам себе скомандовал:

– Пьяно! Пьяно!

Звуки пошли тихие, этакая капель.

– Опера! – объявила Анна Ивановна, становясь у фортепьяно.

– Русская опера! – поправил Александр Алексеевич. – Простите за название – «Роза и навоз».

Сашенька хохотнула, но музыка пошла нежная, сладостная.

– Не расцветает роза, – пропела Анна Ивановна изумительным сопрано, а супруг ее грянул хрипловатым баском: – Без навоза!

– Хотите роз? – ноту за нотой выше и выше брала певица. – Увы-ы-ы…

– Зажмите нос! – рявкнул Плещеев и вопросил, оглядывая строгими взорами слушателей. – Зажали нос? Везут, везут навоз.

– И море – роз! – ликовала Анна Ивановна. – Для алых губ, для милых глаз, для чувства.

– И точно таковы ж все тонкие искусства! – прорычал композитор.

Анна же Ивановна не сдавалась:

– И море – роз! Для алых губ, для милых глаз, для чувства…

Композитор и певица раскланивались. Все хохотали, а Екатерина Афанасьевна, крепко взявши за руку Василия Андреевича, подвела его к фортепьяно.

– Мое любимое.

Деваться было некуда. Спел арию из оперы Бортнянского «Квинт Фабий». У Василия Андреевича был бас, мягкий, бархатный. Пел, глядя на одну только Машу, а она сидела, закрывши глаза.

Во время обеда Александр Алексеевич в шутках был неистощим, а после трапезы увлек всех на лужайку:

– Променаж по-русски. – И предупредил: – За любое французское слово – удаление из игры на один кон.

Играли сначала в «Оленя». Взявшись за руки, ходили по кругу. Олень стоял в центре. Александр Алексеевич запел:

Анна Ивановна ответила во все свое серебро:

Тут все разбежались, но олень оказался резвым, и поймал он тоже резвого, самого Александра Алексеевича.

Сыграли в «Заиньку». «Заиньку» знали все, пели дружно и радостно:

Быть зайчиком вызвалась Сашенька. Но она скорее походила на лисичку, чем на зайчишку. Скакала с улыбочками, а сама выглядывала, где у хоровода слабинка, где прорваться легче. Кружилась медленно, завораживая.

Сашенька поднимала руки, ударяла в ладоши, будто цыганочку танцевала.

нахваливали певцы свою крепость.

Сашенька притворно металась по кругу. Вдруг личико у нее исказило болью, вскрикнула, и Василий Андреевич тотчас выдернул руку из руки переводчицы «Нибелунгов», готовый прийти на помощь. А Сашенька – притворщица! – мимо него, под общий хохот и восторг.

После «Зайчика» в «Ручеек» сыграли. Василий Андреевич попал в пару Анне Ивановне. Успел сказать:

– Какое диво ваш голос!

И тут его взяли за руку – Маша. Они уплыли на край потока. И он чувствовал – рука у Маши дрожит. Она смотрела перед собой, но он видел, какие ласковые у нее губы, какие длинные ресницы.

Ах! Машу забрал Александр Алексеевич, и пришлось ринуться под свод рук. Понимая, как это глупо, даже опасно, он промчался в самый конец и отобрал у Плещеева свое. Ручеек бежал, бежал. Василий Андреевич попадал в пару к Екатерине Афанасьевне, к мадемуазель Шарлотте, к госпоже Павловой. И вот они, счастливые синие глаза. Вместе! На единую минуту, но вместе.

Гости разъезжались после захода солнца. Екатерина Афанасьевна сказалась усталой, и Василию Андреевичу пришлось отправиться домой.

У Максима для барина были приготовлены каравай хлеба, кринка молока, а вместо постели – здоровенный мешок, набитый сеном.

От хлеба пахло печкой, детством, от молока – лугами. Сено в мешке шелестело, пришептывало, Василию Андреевичу хотелось подумать о чем-то важном… И тотчас приснилась чаша, он окунает в эту чашу свое сердце. И кто-то ласково сказал ему:

– Возможно! Возможно! В сей хрустальной чаше – любовь.

После дороги, шумного, превращенного в праздник дня Василий Андреевич все равно не заспался.

Пробудился раньше ласточек. Решил идти на Васькову гору. Оделся. И сообразил – далековато до Васьковой горы.

Обошел своим берегом свою часть пруда.

У крайней избы крестьянка доставала воду из колодца. Увидела барина, поставила ведро на край сруба, поклонилась. Ответил поклоном:

– Доброе утро!

А у самого ужас в груди: это была его рабыня. Смутно стало на сердце. Максима он за раба не считал, не он над Максимом, Максим над ним командир: и то ему не так, и это. Прогуливаться больше не захотелось. Скорее домой.

Стол и стул в его покоях, слава богу, были. Принялся извлекать из баула книги. Тома «Истории Российской» Щербатова, «Русскую Правду», «Историю Российского государства» Штриттера. Том Болховитинова, том древних стихов «Кирши Данилова».

Тотчас сел перечитать сказ про Гостя Терентишшу. Уж очень вкусно описан двор богатого новгородца:

Все великолепие золотого века Великого Новгорода! Походы встречь солнцу по Святому морю, а Святое море для русских – Ледовитый океан. «Рыбей зуб» – не что иное, как бивни моржей, черные соболи – из Мангазеи. Впрочем, Мангазея – крепость на Енисее – это XVII век. Новгородцы добывали соболей в Сибири аж в XII веке, а статься, и того ранее.

Но что соболя – богатство в слове!

Ворота «вальящетыя» – резные, стало быть, точеные. Вереи – столбы. А вот что такое «валженая» матица? Если от «вологи»? «Волога» – запас солений на зиму. Василий Андреевич полез в «Словарь церковнославянского русского языка».