Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Быстротечно время.

Ночами, слушая неумолчный стрекот кузнечиков, Василий думал: вот и лето вызрело. И замирал: неужто во чреве Млады созревает его дитя?.. Незаконнорожденных в мире прибудет, но, может быть, и счастья?

И в Мишенском всю-то ночь кузнечики травы косят.

Василий Андреевич слышал эту счастливую косьбу, но сон его был только слаще и здоровее.

Он нашел матушку Елизавету Дементьевну погрузневшей, пообмякшей, но красоты в ее строгом лице пожалуй что и прибыло.

Сама напекла ему турецких сладостей, сама сварила кофе.

– Баклава! – слоеные пирожки в меду были приторно сладкие, но Василию Андреевичу они понравились.

– Ашуре! – матушка подвигала ему другое блюдо с другими пирожками. Тоже сладкие, начиненные горохом, фасолью.

Василия Андреевича изумили и стряпня, и кофе. За всю жизнь ни единого раза Елизавета Дементьевна не готовила турецкой еды.

– У твоего кофе даже дымок сладкий и крепкий!

Матушка сидела призадумавшись.

– Чашку кофе помнят сорок лет. Так у нас говорили.

И это было в новость. О прежней жизни Салихи Елизавета Дементьевна тоже никогда не заговаривала, разве что спросят. Вздохнула, налила сыну вторую чашечку.

– Матушка, что ты на меня так смотришь?

– Радуюсь. У кого голова большая – бей, у кого ноги большие – чабан. Ты у меня – бей. И печалуюсь. В нашей деревне старики так говорят: у кого есть дочь, тот быстро состарится. А у меня сын. Но ведь неженатый! Увижу ли деток-то твоих?.. Зачем хмуришься? Мать плохого не скажет. Язык – один, уха – два, вот и скажи раз, а послушай два раза.

У Василия Андреевича слезы на глаза навернулись, припал к материнской руке.

– Родная ты моя! Сама знаешь: я хоть завтра под венец! Ты же все знаешь… Попроси бабушку вступиться за меня, несчастного.

Елизавета Дементьевна головой поникла.

– Барыня за тебя горой. Токмо горы-то наши, знать, не больно высоки для Екатерины Афанасьевны. Поди к Марии Григорьевне. Ей нынче получше. В светелке тебя ждет.

Мария Григорьевна прибаливала и показаться своему любимцу в немочи никак не желала.

Василий Андреевич, прежде чем дверь отворить, постоял, слушая веселую трескотню коклюшек.

Открыть бы дверь – и в детстве! Вошел в светелку, как в речку нырнул.

А бабушка в креслах спит, на коленях – кружево. На лице улыбка. Знать, понравилась работа. Кружевницы заговорщически улыбались барину. Он им поклонился, осторожно отступил за порог.

Утром проснулся, как всегда, ровно в пять. Заканчивал перевод писем двух швейцарских историков. Книгу, еще в Москву, прислал Саша Тургенев. Работа называлась «Несколько писем Иоанна Миллера к Карлу Бонстеттену».

Над переводом писем Василий Андреевич трудился с наслаждением. Два историка, как два кремня: мысль о мысль и – сноп озарений. И, однако ж, знал: Каченовского не обрадует даже сей фейерверк мнений о судьбах Европы. Михаилу Трофимовичу подавай сочинения самого Жуковского. А сочинитель Жуковский, положа душу на порог муратовского дома Маши, к творчеству был не способен. Одно дело – чужое перевести с языка на язык, но чтоб самому, свое…

Как без сердца невозможно жить, так без души невозможно сочинять. Сердце Творца – Его Слово. Человеческое слово без сердца – звук без эха, неплодоносная смоковница.

Собираясь отвезти почту в Белёв, Василий Андреевич, придя от бабушки в свой флигелек, сел за письмо к Тургеневу. Саша изумлялся, почему «Вестник Европы»! – отверг стихотворное послание Василия Львовича Пушкина «К В.А. Жуковскому».

Василий Андреевич уже и перо в чернила обмакнул, но отложил и, в который раз, – перечитал весь этот бурный скандал в стихах.

Василий Львович в союзники себе взял Монтеня: «Вот плоды моего воображения. Я совсем не хотел с их помощью дать понятие о вещах, а только о себе самом» и Горация: «Всегда было и будет впредь позволено использовать слова, освященные употреблением. Как леса на склоне года меняют листья и опадают те, что появились прежде, так проходит пора старых слов и в употреблении цветут и крепнут вновь появившиеся».

Второй эпиграф, как копье, Пушкин вонзал в Александра Семеновича Шишкова.

Война в русской литературе. Потешная, но война! С обидами, с ненавистью.

Василий Андреевич приметил за собой: читая сей пассаж, непременно головой покачаешь: где же они – приятность, свобода, талант? Корявенько сказано. И по сути неправильно. Молитвы на славянском языке – само великолепие. Вместе со словом душа воспаряет… А дальше у Василия Львовича прозрачные намеки. И все злые.

«Кто Русской грамоте, как должно, не учился, / Напрасно тот писать трагедии пустился». О Шаховском, лягнул трагедию «Дебора, или Торжество веры». «Поэма громкая, в которой плана нет, / Не песнопение, но сущий только бред». Это уже не насмешка, а прямая ругань. Всем понятно: речь о «Петре Великом» князя Ширинского-Шихматова.

Назвать Балдусом Шишкова, ополчившегося на Карамзина, на Жуковского, – услуга медвежья. На брань последует брань. И это ради благородства, ради высших устремлений?

В душе своей ношу к изящному любовь; / Творенье без идей мою волнует кровь.

Еще одна сомнительная похвала Карамзину с Жуковским. Далеко ли отстоят творенья без идей от творений без смысла?

Василий Андреевич придвинул лист бумаги. Писал быстро. Сетовал на гусарские наскоки Пушкина, на брань в стихах, «которая есть бесполезная вещь в литературе», и признавался: «Поместить их более не хотел Каченовский, не желая заводить ссоры, с чем я и согласился. Шишкова почитаю суеверным, но умным раскольником в литературе, мнение его о языке то же, что религия раскольников, которые почитают священные книги более за то, что они старые, и старые ошибки предпочитают новым истинам, а тех, которые молятся не по старым книгам, называют богоотступниками. Таких раскольников надо побеждать не оружием Василия Львовича, слишком слабым и нечувствительным».

Закончил письмо и тотчас отправился в Белёв, по старой привычке пешком.

Потом даже спохватился, но полдороги уже позади. Обходя Фатьяново огородами, услышал, как пожилая крестьянка заговаривала лук от червей. Остановился, слушал затая дыханье.