Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Встретились дети. Губы черные, мордашки перемазанные.

– Что вы едите? – удивился Василий.

– Шелковицу!

Подали лукошко. Ягоды большие, черные. Попробовал: вроде пресно, но вкусно.

– Где растет?

– Везде! Возле домов, в имении. А мы из графского гая. Там вся земля черная от ягод.

Василий поскакал к дедовым насаждениям. Да узду на себя, кобылицу на дыбы.

Она! Ягоды рвет, нагнувши ветку.

На голове, как из паутины плетенная, красная намитка [1] Намитка – легкая ткань. , на шее коралловые бусы.

– Нагнул бы мне ветку, где ягоды погуще, – сказала мавка.

Василий удивился простоте просьбы. Подъехал к дереву.

– Они же неспелые!

– Сам ты неспелый! – засмеялась. – Это белая шелковица. Сладко, и не мажет.

Василий наклонил ветку. Ветка была упругая, рвалась из рук.

– До чего ж ты недогадливый! – Красавица стрельнула медузьими глазами. – На лошадь подсадил бы.

Василий тотчас и наклонился, подхватил больно смелую, посадил перед собой и – в галоп.

Она же – ничего. Боже – канава! И не осадить, не повернуть. Дал шпоры, ухвативши девицу, чтоб не вылетела через голову лошади.

Канаву перелетели, лошадь, приходя в себя, пошла рысцою. И Василий наконец догадался, что рука его сжимает девичью грудь. Как кипятком обдало, отдернул.

– Такому казаку не грех девку тискать! – сказала девица и, повернувши к Василию лицо, поцеловала в губы. – Пусти лошадь погулять. Травка-то клеверок, мягонькая.

Пожар полыхнул, а вместо пепла – стыд. И деваться некуда.

– Да посмотри же ты на меня! – сказала молодица. – Кожа-то у меня белая. Погладь, я не крапива. Чуешь – шелк!

Она села, положила его голову на свои пахнущие матерью лядвы.

– Поспи, я вошек поищу.

Василий было дернулся, но руки ласкали, и он сдался. Вошки так вошки!

И, должно быть, уснул. На час ли, на мгновение. Очнулся от переполнявшей страсти.

– Чудо ты мое! – ободряла его благодарно мавка ли, колдунья. – Ах, глаза-то у тебя какие! Краше неба! – И спохватилась: – Милый ты мой! Ты погляди – месяц! Новорожденный. Нам на счастье.

Поднялась, оправила одежды.

– Я отвезу тебя!

Она засмеялась, повела руками:

– Вот мой дом.

Он похолодел.

– Я же имени твоего не знаю!

– Зови Параськой.

– Но ты говоришь по-русски, – соображал, что бы ей подарить. Взялся за крестик – золотой все-таки, на золотой цепочке.

– Успеешь, отдаришься, – сказала она, не позволяя ему снять креста.

– Когда мы увидимся?

– Завтра, как месяц взойдет.

– Но где?

– Где меня увидел.

– Возле ракиты?

– На коне покатал, покатай на лодке.

Ах, как он скакал под ее взорами. Совсем одурел.

Лев затащил-таки братца в библиотеку.

– Посмотри, какой удивительный документ я нашел. Роспись слугам. У Кириллы Григорьевича были: один дворецкий, один камердинер, один подлекарь, два карлика, четыре парикмахера, два их ученика, два кондитера, один их помощник, два их ученика, один кофишенк, один его помощник, один мундшенк…

– Ты что же, всех мне собираешься прочитать? – Василий картинно поднял брови. – Скажи тогда, сколько их.

– Двести шестьдесят один… Василий! Это же безумно интересно! Картина старого барства. Один келлер-мейстер, три квасника, один тафельдекарь, три женщины для чистки серебра…

– Лев! Лев! Лев!

– Нет, ты послушай. Два геодезиста, маркер, два скорохода! Понимаешь, даже скороходы были!.. Капельмейстер, четырнадцать музыкантов. Вот сколько графу игрывало! Восемнадцать певчих…

Они не заметили вошедшего управляющего.

– Граф Кирилла Григорьевич платил слугам ежемесячно более двух тысяч рублей ассигнациями! – Хранитель батуринского поместья взял из рук Льва хартию графа и… поцеловал. – Ежедневно для стола господина и для его прислуги забивали одного быка, десять баранов, сто кур… Графиня Софья Осиповна, ведшая хозяйство своего дядюшки, составила аж два реестра о лишних служителях. И знаете, что сказал ей граф: «Я совершенно согласен с тобой. Все эти люди мне не нужны. Но прежде чем их отставить от дел, от службы, спроси: не имеют ли они надобности во мне? Если они откажутся от меня, тогда и я смело откажусь от них». Остановите любого человека в нашем краю: крестьянина, казака, чиновника, помещика. За сто, за двести верст в округе, и задайте всем один вопрос: кем был граф Кирилла Григорьевич для всех и каждого? Ответят единым дыханием: ангелом-заступником.

Управляющий пришел пригласить братьев отобедать в кругу его семейства.

Супруга из казачек, сын – вылитый немец, белые реснички, глаза – синие пуговицы, две дочери – вылитые хохлушки. На щеках ямочки, глаза газельи. Бровки темные, коромыслицами, карие глазки глядели кротко, ласково и не без лукавства.

Подали на закуску сало и плотно свернутую, жирную, дразнящую аппетитным запахом колбасу. К закускам горилки. На смену – рубиново-рдяный борщ, гусь с гречневой кашей, пампушки. Для питья компот из чернослива, свекольный квас, квас с анисом.

– Мне попался среди книг графа рукописный трактат о запорожских колдунах, – тяготясь дружным молчанием, Лев завел светскую беседу. – Неужто люди, ходившие искать славы и, разумеется, жалованья во Францию, в Голландию, даже в Персию, в Египет, верили в заговоры от пули, от сабли?

– Про запорожцев мало чего знаем, – сказала хозяйка. – А что до колдуний, всякая казачка чего-нибудь да умеет. Потому и живем друг к другу со всем уважением. Сделаешь кому плохо, сам не обрадуешься.

На том пустые разговоры кончились, и слышалось только одно: «Отведайте! Откушайте! Сей кусочек сам в рот просится! Наливочка-то какова! По второй! По второй!»

После обеда Лев пошел в парк голову проветрить, Василий же завалился спать: время скорей бежит.

Параська ждала его, сидя на ветле, купая белые ножки.

Подкрался бесшумно, шепнул в самое ухо:

– Скажи имя свое!

Даже не вздрогнула, головы не повернула.

– Я вчера знала, как ты ко мне подойдешь нынче, что спросишь.

– Но ведь ты не Параська.

– Зачем тебе имя, когда я сама перед тобою.

– Без имени любить, как на звезды смотреть.

– Пошли в лодку! – сказала она. И уже когда плыли, обдала печалью черных глаз свои огромных. – Имя в сердце камешком ляжет. Ты такой молодой.

– Я – Василий! Василий! Василий! – Он греб остервенело, и бросил весла. – А ты?

Она села на его скамью, принялась расстегивать кунтуш.

– Кинь-ка его на дно лодчонки – вот и ложе нам.

– Еще не темно.

– От неба не спрячешься, а до людей мне дела нет.

– Как же зовут-то тебя?!

Она засмеялась, счастливая, зовущая.

– Любовь имя мое! Любовь!

В борта лодки били волны. Покачивало. Они лежали голова к голове, смотрели на серпик месяца.

– У нас еще так много времени.