Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Гнедич замолчал, отер лоб ослепительно белым платком, сел к столу, осушил бокал вина.

– Вот она, разгадка наитайнейшей тайны поэзии! – Жуковский откинул голову на высокую спинку стула, закрыл глаза. – «В Зелии живших мужей, при подошве холмистыя Иды»… Суть поэзии в точности. Горы Иды, поросшие лесом, Троя у подножия, рядом город Зелия – владение Пандара, сына ликийского царя Ликаона. Все с биографиями, с судьбой. Афродита, возлегшая с царственным пастухом Анхизом по велению богов. Антенор – отец одиннадцати сыновей.

– Жуковский, вы знаете «Илиаду» не менее моего! – изумился Гнедич.

– Когда-то в пансионате было много споров – мужичий поэт Гомер или все же аристократ высокого духа.

– Гомер – океан. Корабль аристократа можно украсить причудливой резьбою, поставить для скорости лишнюю мачту, но при всем великолепии судно останется – скорлупкой в сей необъятности.

– Гнедич, ветчинки откушай! – Батюшков наполнил бокалы. – Таких расстегаев в Петербурге не сыщешь… Ах, Господи! В пух и в прах проигрался. От проклятой «турки» одурел.

– Что за турка? – нахмурился Гнедич.

– Наливают в бокал ликеру, в ликер – желток, и до краев доливается коньяком.

– В Петербург! – грянул Гнедич.

– С чем? Деньги сначала надобно из дому получить.

– Кстати, о деньгах! – сказал Жуковский. Снял с полки свежий номер «Вестника Европы». – Николай Иванович, получите у Попова гонорар за стихи.

– Думаешь, он рад?! – всплеснул руками Батюшков. – Отчитал меня, зачем «Гнедичем» подписали.

– Но стихи превосходные.

– Забыть не может, как его разнес «Московский Меркурий» за «Дон Коррадо де Геррера…»

– «Или Дух мщения и варварства гишпанцев». – Гнедич назвал полно свой несчастный роман. – Мне было восемнадцать, когда писал, и девятнадцать, когда книга вышла в свет. 1803-й год, я как раз закончил университет.

– Мы с вами погодки. В 1803-м мне исполнилось двадцать, и я уже бежал из Москвы в Мишенское, куда и нынче стремлюсь… Довольно с меня «Вестника Европы», Каченовского, цензоров, ректоров!.. А подписывать произведения, я в этом убежден, нужно своим именем. Перед кем мы ответчики, когда пускаем перо на невинную белизну бумаги?

– Перед потомками! – отсалютовал бокалом Батюшков.

– Перед своею душой, – тихо сказал Василий Андреевич. – Мы ответчики перед своею душой, когда сочиняем неведанное ни миру, ни себе и когда строчим в журналы ради денег.

– Да кто же платит-то?! – Горькая складка легла у рта Гнедича. – Разве что «Вестник Европы»! Я ради хоть каких-то сносных денег добивался места советника при посольстве в Вашингтоне. За океан готов был махнуть, в Америку, – но увы! рылом не вышел. Зачем американцев пугать?

– Москву, я вижу, вы не любите, – Жуковскому хотелось переменить тему, – а что Петербург? Неужто вам уютно в сим холодном, затянутом в мундир городе?

– Зато нет барства напоказ! – Гнедич сверкнул глазом, как циклоп. – Константин давеча говорил, что я почитаю провинцию болотом. А дело хуже, господа! В России время не то что застыло, оно умерло. Одна столица вживе.

– Чем же? Очередной интригою Бонапартова сватовства? – Жуковский за Москву обиделся.

– А мне Бонапарт нравится! – Батюшков отсалютовал очередным бокалом. – Как нос-то натянул чванливой Марии Федоровне! Этикет! Этикет! Бонапарт – фу! Ни капли крови багрянородных! Фу! А император от Бога Наполеон Первый и Единственный, не дожидаясь ответа Александра, ибо знал, что откажут непородному просителю, нашел сговорчивую принцессу в мудрой Австрии. Не Анна Павловна, а Мария-Луиза – императрица Европы.

– Что ты так переживаешь за наших царей? – Глаз Гнедича снова сверкнул, но озорно, весело. – Найдут и Анне Павловне немецкого князька, чьи владенья с поросячий пятачок. Чем живет Петербург, Василий Андреевич? Отвечу. Семеновой и Жорж. Ваша Москва до сих пор от Жорж без ума, хотя видела в трех спектаклях, а Петербург, отдавши должное европейской диве, от своего не отвернулся. И сама Катенька Семенова, слава богу, не сломалась. Я когда-то переводил для нее «Леара» ради Корделии, а теперь перевел и поставил вольтеровского «Танкреда». Ее Аменаида вернула ей любовь театралов. Семенова – первая. Шаховской Вальберхову на шею себе посадил, чтоб повыше была, но до Семеновой ей, как до Ангела на Петропавловской игле. И Жорж повержена.

– Николай Иванович полгода учил Катеньку Семенову стихи распевать, – сказал Батюшков, и непонятно было, одобрил или усмехнулся. – А что до первенства, оно для Семеновой естественно. Катенька старше Жорж.

– На три месяца! – Гнедич даже захохотал.

Жуковский знал сказанное об игре Семеновой в «Танкреде» знаменитым актером Шушериным: «Ну, дело кончено! – воскликнул Яков Емельянович не без горести. – Семенова погибла невозвратно: то есть она дальше не пойдет. Она не получила никакого образования и не так умна, чтобы могла сама выбиться на прямую дорогу. Да и зачем, когда все в восторге. А что могло бы выйти из нее!»

Но Василию Андреевичу было так хорошо с Батюшковым, проигравшим свою четверку лошадей, с Гнедичем, жившим «Илиадой» и театральными страстями. Хотелось что-то сделать доброе, ощутимое для друзей.

– Пришлите Воейкову вашего «Танкреда», – попросил он Николая Ивановича. – Мы издадим его в одном из томов «Образцовых сочинений». И, разумеется, заплатим.

– Вопрос только в том, годен ли мой «Танкред» для образца! – развел руками Гнедич.

– Мне присылали несколько монологов, – и не удержался. – Как же хорошо, что мы с вами есть. Со стороны, должно быть, смешные. Живем ради слова. Ради пения души. Как соловьи.

Расцеловались.

При расставанье Василий Андреевич подарил Батюшкову тетрадь.

– Для стихов. Для великих стихов!

– Напиши что-нибудь!

Василий Андреевич начертал: «Дано в Москве 1810-го года мая 12 дня Ж – м Б – ву».

– Про мое «великое» не знаю! – Батюшков, смеясь, пожал плечами. – А вот от тебя, Василий Андреевич, Россия ждет поэмы на века!

– Для великих сочинений нужны великие времена.

– Избави бог! – покрутил головою Гнедич. – Избави бог! Однако ж секира при корене. Великих времен нам не избежать.

– Жуковский, Россия ждет! – Батюшков улыбался, но в глазах его стояло небо.

Василий Андреевич испугался: Господи, впрямь ведь ждут! За стол – и сочиняй. Но что? В каких оно зеркалах – великое…

Воспитатель пожелал Льва и Василия отправить на лето – в Батурин, в стольный град казачьих гетманов, в гнездовье Кириллы Григорьевича Разумовского.

Впереди последние семестры университета, а далее военная служба. Слава предков – не звук, но святое небесное поле, где наперед жизни человека растут его деяния, его подвиги, коли сам он не сорняк.