Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Уфа полыхала! Бердичев!

– Знамения! – сказал Пушкин. – Но чего?

– Всем известно, чего! Бунапарта надо ждать в гости, а мы турок одолеть не можем. Князя Багратиона от командования отставили. Зачем отвел войско за Дунай на зимние квартиры. Теперь Николенька Каменский, сын убиенного фельдмаршала, опять Силистрию штурмует, Туртукай. Год минул, а мы все там же. – Лев Кириллович поднялся, обвел глазами пирующих, остановил взор на племянниках. – За русский меч, господа! До дна!

Вино у Разумовского было сладкое, а пили за горчайшее – за войну.

Весна, довольная москвичами за дружную, за веселую хмельную встречу первого майского дня, одарила теплом, золотом одуванчиков, соловьями.

Поднявшись с зорькою, Жуковский шел встречать солнце на Пречистенскую набережную Москва-реки. В садах Зачатьевского монастыря уж такое соловьиное половодье – душу, сердце, само дыхание подхватывает и несет неведомо в какие дали. От трелей у черниц, должно быть, глазки на мокром месте. Соловьи – любовь.

Василий Андреевич, наглядевшись на воду, тоже в слезах в комнатенку свою прибежал. Чудилось – соловьи мишенские, Машей ему посланные.

Он писал, не отирая слез со щек:

Выскочил из-за стола, умылся, наливая воду из кувшина в ладонь. Дописал стихи, ощущая каждой клеточкой свежесть утра, непорочную чистоту начинающегося дня:

Завтракал радостно: весь день еще впереди, а уже не зря прожит. Пусть в сотый, в тысячный раз, но и нынче восславлено Машино имя.

Силою любви вращается колесо судеб. Да сбудется! Да сбудется!

В одиннадцатом часу приехал Батюшков. И не один.

Вошедший вслед за Костенькой, за кузнечиком, был статен, солиден, показался красавцем. И боже мой! Свет упал на лицо – оспа. И глаза нет.

«Гнедич», – догадался Жуковский.

– Познакомьтесь! – Батюшков принял церемонную позу. – Василий Андреевич Жуковский – краса русской поэзии. Николай Иванович Гнедич – Гомер девятнадцатого столетия, ахеец, данаец и одновременно сын Приама.

– В Москве без году неделя, а уже полный пустомеля! – Гнедич улыбался, пожимая руку Жуковскому, но сказал шутку сердито.

– Он убежден – в России жизнь течет токмо в Санкт-Петербурге под строгим оком самодержца. Вся прочая российская необъятность – болото.

– Так я не говорил, но коли собираешься служить – Министерства в Петербурге.

– А Карамзин и Жуковский – в Москве! – отпарировал Костенька. – Что же до моего пустомельства, – не отпираюсь. Вот мои последние стишата:

Жуковский кликнул Максима, приказал подать вина, кофию.

– Он ведь приехал в Москву только затем, чтоб увезти меня в Петербург! – сияя веселыми глазами, говорил Батюшков.

– Именно так. Боюсь дурного влияния. Москва – дама престарелая, слезливая. Нужен ли вместо Батюшкова второй Шаликов?

– В Москве и Шаликов, и Пушкин, а в Петербурге Шишков с Шихматовым! Василий Андреевич, скажите ему, куда мы едем на добрых три недели ради озарения наших сердец и деревянных голов.

– Нас пригласили в Остафьево.

– Он же не знает, что это такое – Остафьево!

– Не знаю!

– Святилище, друг мой! В Остафьеве Николай Михайлович Карамзин взбадривает память россов о России! – выхватил у Максима поднос. – Умираю с голода. Я ведь вправду проигрался, а Гнедич – а Гнедич! – всего лишь ярыжка в нищенском Департаменте народного просвещения.

Николай Иванович нахмурился, и Василий Андреевич поспешил заняться запонкою на рукаве. Непроизвольно задержался взглядом на обшлагах Гнедичева сюртука. Кучерявятся.

– Мне, слава богу, великая княгиня Екатерина Павловна, поощряя перевод «Илиады», пенсион ежегодный положила.

Батюшков картинно закатил глаза, но ничего не сказал.

Пенсион ее высочества – тысяча рублей годовых. Приличная квартира стоит много дороже. А Николай Иванович на сию тысячу и жилье снимал, и жил, отсылая жалованье сестре в Полтавскую губернию. Их имение – сельцо Бригадировка Богодуховского уезда – самое жалкое. Барский дом – хата под соломенной крышей, а всего состояния – пяток нищих крестьянских семейств.

– Почитай гекзаметры! – Батюшков обнял Гнедича. – Костров кончил шесть песен, а Николай Иванович переложил шестистопным ямбом с парной рифмой еще пять. И – бросил. Гекзаметров ради!

Гнедич покачал головой.

– Ну, что вы все! Гекзаметры, гекзаметры! Скажешь – гекзаметр, тотчас и услышишь: «Телемахида», Тредиаковский.

– Ты – прочитай!

– Прочитаю, – поднялся, ушел в себя. И стал иным.

Голова запрокинулась, живой глаз закрылся. Голос, едва зашелестевший, крепнул, наполнялся соками, светом, жаром:

Словно попав в могучий поток самой Леты, Гнедич пел строку за строкой, и все слова его гекзаметров были зримыми:

Василий Андреевич «видел» и холм Ватию, где похоронена амазонка Мирина, и Гектора, слепящего золотом шлема, копейщиков, в коротком платье, с круглыми щитами, в поножах.

Голос Гнедича рокотал торжественно, будто громы ходили по небесам, будто молнии проскакивали между тучами и землей. Страшное напряжение лица, тела, сердца – передавалось. Пахло озоном.