Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Алексей сел, пил остывший кофе.

– Может, и хорошо, что мы не помещики, – сказал Лев.

Молчали.

– А о Николке что-нибудь слышно? Он хоть матушке пишет? – спросил Василий.

Николай Иванович был их сводным братом, родная кровь по матери. Благодетель и его записал Перовским, выучил, помог со службой. Начал Николай антариусом и переводчиком в Константинопольской миссии в 1799 году, через год был перемещен в Венскую миссию. Через два – в Дрезден с чином коллежского асессора. В 1805-м был при посольстве в Китае, а еще через год – определен в Сумский гусарский полк в звании корнета. Отличился в сражениях, но с воинской службы уволился и был причислен в ведомство Коллегии иностранных дел.

– У Николая все благополучно. На Новый год, думаю, получит надворного советника, – сказал Алексей.

– Шесть лет в коллежских асессорах протомили, – усмехнулся Лев.

– Ну, так ведь сначала в Китай занесло, потом в гусары. Чинов желал, но что-то не пошло.

– Анну 3-й степени отхватил-таки! – потер руки Василий.

Алеша глянул на него со вниманием.

– Наш благодетель военных подвигов не одобряет.

– Перовский! Алеша! – Вяземский расцеловал нежданного гостя. – В славное время угодил. Москва уж до того развеселилась, что и будней нет. Какими судьбами? Обресков новую комиссию затевает?

Они оба служили в межевой канцелярии сенатора Петра Алексеевича Обрескова, оба были в ревизионной комиссии, правда, Вяземский ездил только в Нижегородскую губернию.

Перовский смотрел на милую рожицу товарища, улыбался.

– Без вас тошно. Я, Петруша, служить приехал.

– В Москве? Служить? Скажи уж, побарствовать.

– И побарствовать! – радостно согласился Алексей.

– Москва – барыня. Все сыты, все ленивы. Алешка, а я ведь женюсь!

Вяземский был моложе Перовского на пять лет, но от его «Алешка» не коробило. Уж такой он, Петруша Вяземский – товарищ всех товарищей, друг друзей, коих вся Москва, разве что кроме Каченовского.

– Кто же избранница?

– Вера Федоровна Гагарина. Я счастлив, Алеша.

– Между прочим, стихи князя Ивана Михайловича Долгорукова в «Аглае» напечатали.

– Какие стихи?

– Какие ты из Владимира присылал. Посвященные Елизавете Семеновне Обресковой.

Меня Иван Михайлович тоже в стихах увековечил: «Что ты, Перовский, мил, тебе то каждый скажет…»

– Стишки пишем, веселимся напропалую, а по всему горизонту вздымается Наполеонова гроза, с турками четвертый год воюем. Родные помирают. – Уходящий год для Вяземского начинался потерями. Умерла двадцати лет от роду сестра его, княгиня Екатерина Андреевна Щербатова, умер дядя, князь Иван Сергеевич Гагарин, умер князь Иван Григорьевич Вяземский – он был и с Перовскими в родстве, родной брат супруги Льва Кирилловича Разумовского. – Ну, что о грустном!.. Как министерствуют твой батюшка, Дмитриев?

– Батюшка взялся школы устраивать, лицей. А Иван Иванович занял дом князя Лопухина, жалованья ему положили двадцать семь тысяч в год… Я был у него. Правит слог в старом переводе Дитовского статута. Весь год проект гражданского уложения обсуждали, теперь у Сперанского еще затея: учредить вместо одного сената – два, Правительствующий и Судебный. – Улыбнулся невесело. – Ты как в воду глядел. Помнишь напутствие, коим благословил меня, провожая в град Петров?

Вяземский прищурил один глаз, прищурил другой: забыл. Перовский прочитал:

Я всею шкурой понял: чиновнику не до поэзии. Правду сказать, бывал я у Шишкова, бывал у Державина.

– Преуморительное старичье, должно быть.

– Зачем же так? Отцы они наши, болеющие за слово русское. Им литература – не забава. Они стремятся уберечь новые поколения от соблазна. Слово – Бог. Вот и страдают.

– Но они воинственны. Они затеяли свою «Беседу» и, сколь мне известно, на первое заседание ждали государя. Слава богу, Александр Павлович стихов на дух не переносит.

– Но парадокс: поэтов обожает. Державин, сколь бы молодые ни подтрунивали над его стиховеличием, воистину могуч. Да и Шишков!

Вяземский всплеснул руками:

– Ты заразился словесной оспою. Долой прыщи, братец! Долой! Москва – иордань с живою водицею. Окунись – и очистишься.

И тут приехал Жуковский.

Алексей Алексеевич был ему приятелем и все же робел.

Сели обедать. А у Вяземского от прежних безумств – один лишь гарднеровский орденский сервиз. Самый дорогой, «Владимирский». Во время оно плачено за сей сервиз пятнадцать тысяч екатерининских зело весомых рублей. А на сервизе не французское изощренное, а баранинка с московского базара. Вместо изысканных вин – московские настойки, наливки.

Подавал им пьянехонький старик – дядька Вяземского, из крепостных.

– А он у меня вельми отменный сочинитель! – Петр Андреевич налил старику рюмку. – Почитай нам, будь милостив!

Старичок выпил, взбодрился, читал стихи громко, со внушением:

Увы! Стихи сии, оказалось, не шутливая писулька, но лишь зачин поэтической эпопеи. Пришлось наградить старика полным бокалом крепчайшей рябиновки и кое-как спровадить.

– В Москве ли Василий Львович? – спросил Перовский.

Вяземский даже головой покачал.

– Дорога в Париж для русского человека ныне опасна, так где же еще быть Пушкину? Вестимо, в Москве. Василий Львович ныне сама таинственность. Стряпает на поэтической своей кухне, должно быть, отменно перченое. С месяц как фонтаны свои прикрутил – он же в азарте слюной брызжет на сажень, а тут молчит. Глянет этак – и молчит.

– Соскучился по Басманной.

– К Василию Львовичу и в полночь не поздно. Едемте к Петьке Валуеву. Он Фильда к себе залучил.

Пьяница Фильд затмил виртуоза Штейбельта и столь ангажированный в обеих столицах дуэт братьев Бауеров. Братья играли один на виолончели, другой на скрипке.

Примчались, а маэстро почивает. Валуев только руками развел:

– Вчера вечером сыграл нам свой кончерто гроссо. Фантастическое произведение! Все были в восторге. Сашка Кутайсов отвалил ему пятьсот рублей! Сварил грог. Отменнейший. Джон от сего грога воспламенился и сочинял музыку часов до пяти утра.

Посовещавшись, решили ехать все-таки к Василию Львовичу, но тут объявилась перед ними зыбкая тень. Правый чулок пяткой вперед и наизнанку, камзолишка – будто по нему эскадрон проскакал. Тень поклонилась, показала Валуеву на горло.