Виктор Смирнов - Колокол и держава

«И сказал я в сердце моем: И меня постигнет та же участь, как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым? И сказал я в сердце моем, что и это – суета».

«Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна; как те умирают, так и эти… нет у человека преимущества перед скотом; потому что все – суета!»

«Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников, и сказал я: и это – суета!»

«Во многой мудрости есть много печали; И кто умножает познания, тот умножает скорбь».

Чем дальше Дмитрий углублялся в перевод, тем тревожней становилось у него на душе от горькой безысходности этих волшебных строк, написанных рукой человека, у которого было все, о чем можно мечтать: мудрость, вошедшая в пословицу, несметные богатства, почитание подданных, любовь самых прекрасных женщин.

А как же радость познания, думал он, а как же жажда нового, неизведанного? Жизнь бессмысленна, ибо смерть уничтожает все, говорит Екклесиаст. Но если мы должны умереть и быть забытыми, как и все остальные, то какая разница, живем ли мы благородной и благочестивой жизнью или же погрязнем в себялюбии, пороках и ничтожестве? Нет разницы между человеком и скотом, утверждает еврейский мудрец. Но разве человек не есть творение Бога, наделенное душой и состраданием?

Обуреваемый сомнениями, Дмитрий отправился к архиепископу Геннадию.

– Ты прав! – неожиданно легко согласился владыка. – Екклесиаст – это исповедь разуверившегося человека. Но тем она и дорога! Надо познать тщетную суетность этого мира, как познал ее царь Соломон, дабы понять, что бывает, когда уходит вера. Был человек полон, а стал пуст, он словно выгорел изнутри, и его уже не радуют ни мудрость, ни слава, ни богатство.

– Но зачем нужна такая книга в Святом Писании? – вырвалось у Дмитрия.

– А затем, сын мой, – ласково ответил владыка, – что за Екклесиастом следует Христово Евангелие, которое и есть ответ на все его вопросы и сомнения! Но, чтобы истинно уверовать, надо сначала усомниться, как усомнился царь Соломон!

Дмитрий надолго замолчал, обдумывая эти слова, а Геннадий тем временем продолжал:

– Я ведь нарочно предложил тебе начать с Екклесиаста. Хотел испытать, кто ты – толмач хладнодушный или сердцем болеешь за православную веру. Вижу, что я в тебе не ошибся. А посему хочу ввести тебя в свой ближний круг. Приходи завтра на праздничную трапезу. Гости будут разные, зато скучать не придется…

Столы владычной трапезной ломились от угощений, а повара все несли и несли новые блюда, способные удивить даже пресыщенных едоков. Были тут говядина тяпаная с ячневыми лепешками, запеченный в сене бок поросенка с брюквой и грибами, кулебяка с пятью начинками, тельное из ильменского судака с льняными блинчиками, телячьи щеки, репа в меду, каши на любой вкус, а также вина греческие и фряжские, пиво и медовуха.

Гостями владыки были московский наместник, несколько знатных новгородцев, а также четверо иностранцев: молодой профессор медицины и астрологии из Любека Николай Бюлов, ученые греки братья Траханиоты и доминиканский монах Вениамин, своим черно-белым одеянием напоминавший огромную сороку. В отличие от прочих гостей, отменно поглощавших разнообразную снедь, доминиканец почти ничего не ел. Представляя его гостям, владыка многозначительно произнес:

– С католиками мы ныне заодно, ибо враг у нас общий. Ересь жидовская расползается по всему христианскому миру, и, ежели не пресечь ее, быть большой беде!

Когда гости насытились, владыка рассказал им о будущей славянской Библии.

– Труд сей потребен не токмо для Святой Руси, но и для всего славянства, – объявил он. – И, даст Господь, наступит время, когда в каждой благочестивой семье будет своя Библия.

– Это ж сколько писцов потребуется, – усомнился кто-то.

– А нисколько! – живо отозвался архиепископ. – Днями приезжает к нам типограф из города Любека со своей друкарней [31] Друкарня – устаревшее название типографии ( прим. автора ). . Станем первыми на Руси книги печатать!

Насладившись ошеломленным видом гостей, продолжал:

– И делать это надо, не мешкая, потому как у еретиков сии книги есть и они их трактуют к своей выгоде. А потворствует им сам митрополит Зосима.

– Слышал я, что Зосиму намедни свели с престола и отправили в монастырь за пьянство, – поделился новостью московский наместник.

– Благодарение Богу, что церковь наша избавилась от недостойного пастыря, – удовлетворенно молвил Геннадий. – Да только Зосима сей всего лишь кукла в митре, ветром колеблемая, а верховодят еретиками посольские дьяки Курицыны.

– Я имель честь каварить с Фьодор Курицьин, – коверкая слова, заметил Николай Бюлов. – Он не только дипломат, но и весьма мудрый филозоф!

– Сие не мудрость есть, но плотское мудрование, – возразил Геннадий. – К примеру сказать, утверждает дьяк Федор, что мир сей недвижим пребывает и нет у него ни начала, ни конца.

– А разве это не есть так? – осторожно спросил Бюлов.

– Не так! – отрубил владыка. – Сказано у апостола Павла: те, кто утверждает незыблемость мира – не веруют в Бога, ибо зачем нужен Бог, ежели Вселенная извечна? Истинно говорю вам: было у мира начало и будет ему конец. Вот только когда он наступит – никому не ведомо! Тайну своего Промысла Бог скрыл от тех, кто не боголюбезной совестью ищут благочестия, но дерзновенной мыслью некасаемого касаются!

…На город уже опустилась ночь, когда Дмитрий возвращался домой. Размышляя над словами владыки Геннадия, он засмотрелся на густо усыпанное звездами небо и не сразу заметил тень, отделившуюся ему навстречу. Хваткие женские руки обняли его за шею, и знакомый голос тихо прошелестел:

– Думала, уж не дождусь. Стосковалась, моченьки нет.

Скрипнув зубами, Дмитрий развел руки Умилы:

– Ступай к мужу!

– Он на всенощной, – тихо засмеялась она. – Вернется нескоро.

– Я не о том. Нельзя нам быть вместе!

– Аль разлюбил? – отшатнулась она.

– Как ты не понимаешь! – с мукой вымолвил он. – Не могу я родного человека обманывать.

– А я тебе кто? – уже чужим голосом спросила она. – Забава от скуки?

Не дожидаясь ответа, зябко укуталась в темный плат и словно растаяла в ночной мгле. Дмитрий растерянно глядел ей вслед, невольно восхищаясь гордой женщиной. Такая за любимым пойдет до конца, но себя не уронит, не будет ни молить, ни жалобить. И от сознания того, что он только что сам, своей волей отказался от дарованного ему огромного счастья, стала разрастаться в груди невыносимая боль потери…