Виктор Иутин - Кровавый скипетр

Вместе с новым ханом было создано и новое правительство, подчиняющееся Крыму. Булат, возглавивший оппозицию, начал переговоры с Иваном Федоровичем Бельским, стоявшим во главе государства тогда, и он, отразив поход крымской орды, начал готовиться к походу на Казань, но был смещен Шуйскими и вскоре убит. Когда великий князь Иоанн стал править самостоятельно, переговоры о смещении Сафа-Гирея продолжились, войско под командованием Микулинского даже выдвинулось в поход. Но хан удержался у власти, московские полки отступили.

В тот момент, когда Сююмбике спустя десять лет брака наконец забеременела, Ковгоршад и Булат свергли Сафа-Гирея, и он, бросив жен, богатства, своих приближенных, бежал в Ногайскую орду к Юсуфу, своему тестю. Беременная Сююмбике, по-прежнему оставаясь затворницей в своих покоях, возрадовалась в глубине души, надеясь, что Сафа-Гирей уже не вернется. Думала о том, что лучше пусть она останется с ребенком до конца жизни в этих покоях, лишь бы не видеть мужа.

Булат и Ковгоршад пригласили на трон Казани ставленника Москвы – молодого Шах-Али, дядю покойного Джан-Али. Совсем юным Шах-Али уже сидел на казанском столе до того, как его изгнал Сахиб-Гирей. Теперь же это был сильный муж, на которого эмиры возлагали большие надежды. Сююмбике видела его лишь однажды, как он въезжал в город. В остальное время Сююн по-прежнему никуда не выпускали, словно заложницу.

Вскоре все мечты о мирной жизни рухнули – Сафа-Гирей шел во главе ногайского войска возвращать себе престол. Было понятно, что Крымское ханство и главенствовавшая над ней Турция так просто не отдадут Казань и будут бороться за нее до последнего. Разбив высланные против него отряды, Сафа-Гирей вошел в город. Шах-Али чудом спасся и успел бежать. Булат и его сторонники были казнены, старая Ковгоршад схвачена и тайно убита в темнице.

Сююмбике, родившая к тому моменту сына, с ужасом наблюдала за этой бесконечной вереницей убийств и смертей, осознавая, что кровавая дорожка ведет к одному человеку – ее мужу, и она, ненавидевшая его все больше, ждала, когда же хан наконец умрет. Никто так сильно не хотел его гибели, как она.

Рождение сына никак не тронуло хана, в Крыму уже выросли его четверо старших сыновей, притом из последнего похода Сафа-Гирей привез русскую беременную наложницу. Сююмбике и новорожденный Утямыш продолжали оставаться отшельниками ханского двора.

Теперь, когда стало известно о новом походе Москвы на Казань, и Сафа-Гирей с воинством выступил против врага, у Сююмбике вновь появилась надежда, что он погибнет. Хан ушел, и она, сидящая в кресле, смотрела на оживленный город, с ужасом представляя, как сюда войдут русские – померкло солнце, руины, пыль и дым, кровь всюду, посады и мечети горят, горожане перебиты. Не гомонит рынок, не шумят ремесленники, не звучат молитвы – она отчетливо представляла умерший город.

Но не знала она и взволнованные жители, что поход также не принесет плодов. Соединившись с конницей Шах-Али, войско под командованием князя Микулинского одержало победу над Сафа-Гиреем и было готово к штурму Казани. Но воеводы, решив, что без артиллерии и пополнения провиантов штурм может провалиться, отступили, пограбив окрестности. Поход был окончен.

Сафа-Гирей вернулся с побитым войском вопреки желанию Сююмбике, и свет надежды померк в ней. Но тогда она впервые увидела Кощака, одного из приближенных хана. Дав ему войска, Сафа-Гирей велел отомстить московитам – напасть на их земли. Высокий, крепкий, статный Кощак заставил взбудоражиться выросшую в затворничестве Сююмбике, она почувствовала впервые то, чего никогда не ощущала.

– Отправляйся к нему и скажи, что царица желает видеть его, – сказала Сююмбике своей служанке, сунув ей золотую монету в руку, – да только так, чтобы не знал никто!

Кощак пришел в ночь перед выступлением, служанка провела его тайно. Поклонился сразу, не решаясь поднять глаз. Сююмбике, едва сдерживая волнение, проговорила:

– Я слышала, ты выступаешь в поход…Что ж, я верю в успех… Твою удачу… Будь храбрым, бейся за…

– Буду биться за тебя, царица, – отвечал Кощак, не поднимая головы, – буду предан хану и…

– Довольно, – остановила его Сююмбике, – когда вернешься… приходи ко мне… Буду ждать…

Поклонился и вышел, а она, вся красная, с бешено колотившим сердцем, села в кресло и закрыло горящее лицо руками.

– Госпожа, он ушел, – прошептала служанка. Сююн махнула ей рукой, отпустив. Может быть, вот она, любовь?

Утром народ провожал уходящее войско, и Сююмбике глядела из окон, желая увидеть лишь одного. Но не увидела, не смогла разглядеть в этом огромном скоплении конных воинов. Храни его, всемилостивейший Аллах!

Седовласый Сутыря [23] Сутыря – от глагола «сутырить», что означало «спорить», «вздорить». жил на окраине маленькой деревушки под Костромой, стоящей на берегу великой Волги. Жена его Бабарика родила Сутыре трех детей – двух сыновей и дочь. Младшую дочку назвали Белянка из-за светлой, почти мраморной кожи. Но волосы ей стригли коротко, потому девочку не отличали от братьев – таких же бледных и светловолосых.

Изба их была ветхая, маленькая, печь занимала ее большую часть. Трубы у печи не было, и дым, когда топили, выходил через окна и двери. Зимой скотина стояла в доме, летом под навесом, что построен сбоку от дома. А держали они, как и многие тогда, кур, корову, лошадь, коз. Жили просто – как все.

По соседству с Сутырей, в такой же ветхой избе, жил древний старик Рябой. Никто не знал о нем ничего, кроме того, что уже больше двадцати лет Рябой сидел на скрипучем крыльце своем и, опершись о палку, глядел куда-то вдаль. Где была его семья и чем он занимался в молодые годы, никто не помнил. Про него мать говорила, мол, непутевый. Но избы ставил так, как никто не умел. Молчаливый мастер, работающий руками до последнего пота – им было срублено большинство изб в этой костромской деревне. Дом Сутыри тоже он помогал ставить, но Белянка того не видела, ибо даже не родилась еще тогда.

Сутыря, как только сыновья подросли, начал их приучать к работе – они с ним и соху готовили, и к лету пахать ходили в поле. Белянка, когда маленькой была, любила наблюдать, как мужики сеять начинают, крестятся сначала и потом, зачерпнув из торбы, разом машут рукой, рассыпая зерна на вспаханную землю. И идут дальше. Идут медленно, размеренно разбрасывают зерна, точно выполняют необходимый многовековой обряд. А в июле уже косили сено на корм скотине. Рябой косил резко и мощно, в пропитанной потом сермяге – как всегда, молча. Сутыря, видя, что у одного сына коса хорошо шла, молча кивал, а второму, у которого не получалось, давал подзатыльник и забирал косу, а сын, глотая обидные слезы, молча топал следом. Жалко было Белянке его. Но ничего, в следующий год уже косили оба умело, даже отца перегоняли и стояли, довольные собой, утирая со лба пот. Белянка матери помогала сено грести, все дивилась, как мать, склонившись до самой земли, орудует граблями в сильных черных руках. Осенью, как и положено, убирали хлеб, радуясь, что татарвы уж давно не было, как не было и засухи, стало быть, зима будет сытой (а Белянка и вовсе никогда и не видела татар, представляла их себе дикими людоедами и очень боялась). После того как хлеб смолотили, начинали вскапывать огороды, и здесь Белянка с матерью трудились в поте лица. Так что с ранних лет девочка была приучена к труду.