Станислав Вторушин - Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи

– Пойду спрошу у комиссара чаю, – сказала Анастасия. От возбуждения она не могла сидеть на месте.

– Не ходи, – тихо, так, чтобы не услышали за дверью, произнесла Татьяна.

– Почему? – спросила Анастасия.

– Потому, что они опять унизят тебя. Ты разве не видишь, что это доставляет им удовольствие?

– Тогда я буду смотреть в окно, – сказала Анастасия и раздвинула шторки.

Поезд уже проехал Тюмень, и за окном проплыла сначала зеленая равнина, затем к железнодорожному полотну подступил березовый лесок, который облюбовала колония грачей. На каждом дереве висело по нескольку гнезд. Грачи совсем не боялись грохочущего поезда, они сидели так близко, что, казалось, до них можно было дотянуться рукой. Девушки с интересом смотрели на них, удивляясь бесстрашию птиц.

За березовым лесом снова началось поле. Парнишка на гнедом жеребце пас коней. Завидев поезд, он помчался наперегонки, показывая резвость своего скакуна. Вчера такой же смельчак догонял по берегу пароход, но Родионов отогнал его выстрелами. Девушки испугались, что и сейчас случится то же самое. Но впереди замелькали березы, и наездник повернул коня назад, озираясь на убегающие вагоны. У великих княжон загорелись глаза. Как великолепен был этот маленький всадник, какая воля расстилалась перед ним! Каждая из них хотела бы сейчас оказаться на его месте.

Дверь купе распахнулась, на пороге возникла широченная фигура Родионова.

– Сейчас принесут чай, – холодно, ни на кого не глядя, сказал он. – Больше до Екатеринбурга вас кормить не будут.

Увидев, что на окне раздвинуты шторки, он резко шагнул в купе, нервным движением задернул шторки и металлическим голосом произнес:

– Еще раз откроете, я прикажу наглухо заколотить окно. Будете сидеть в темноте.

Девушки побледнели и отвернулись от комиссара. Родионов чувствовал их острую неприязнь к себе, и это злило его. Он не требовал от них проявления уважения. Негодование вызывало то, что они не боялись его. Комиссар не догадывался о том, что в страхе живут лишь те, кто готов продать за чечевичную похлебку честь и совесть. Если же честь и достоинство дороже жизни, все остальное не более чем суета сует.

Вскоре проводник принес в купе чай и баранки. Чай был без сахара, но княжны сделали вид, что не заметили этого. Они думали о родителях, и сердце каждой из них сжималось от боли. Теперь они знали, что и родители могут находиться в таких же условиях и подвергаться унижениям черни, у которой от любви до ненависти всего один шаг. Она или любит, или ненавидит. И чаще всего ненавидит тех, на кого еще вчера молилась как на икону.

И в эту, вторую подряд ночь, сестрам снова не довелось сомкнуть глаз. Паровоз, тянувший состав, то торопливо мчался, надсадно пыхтя и рассыпая по небу шлейф огненных искр, то останавливался, и тогда вдоль состава начинали бегать люди, крича и отдавая команды. Несколько раз в течение ночи в купе заглядывал Родионов. Сестры зажмуривались и отворачивались к стене, чтобы не видеть его. Постояв с минуту, он молча выходил и закрывал за собой дверь.

Едва рассвело, сестры поднялись с постелей. К умывальнику их выводили поодиночке в сопровождении двух конвойных. Проходя мимо купе, в котором находился Алексей, Татьяна попросила Родионова разрешить ей повидаться с братом. Комиссар отказал, заявив, что скоро они прибудут в Екатеринбург, там и увидятся. И действительно, менее чем через час за окнами вагона показались городские строения…

В Екатеринбурге шел дождь. Поезд остановился не доехав до вокзала. Как и в Тюмени, от вагона до пролеток, стоявших в пятидесяти метрах от железнодорожного полотна, в две шеренги выстроились конвойные. Девушки спрыгивали с подножек вагона и сразу по щиколотку увязали в грязи. И оставались стоять так до тех пор, пока латыши не подавали им из вагона их чемоданы. Татьяна вышла из вагона с Джимми на руках. Чемодан ей подали так неловко, что он упал в грязь. Она взяла его за ручку и, оставляя широкую полосу в грязи, потащила за собой к дороге. По пути несколько раз останавливалась и оборачивалась в сторону вагона, ища глазами Алексея. Но когда подошла к пролеткам, увидела, что он уже сидит в одной из них вместе с Нагорным.

Екатеринбург произвел на сестер впечатление угрюмого, серого города. Прохожие встречались редко, за все время пути навстречу не попалось ни одной пролетки. Создавалось впечатление, что в городе поселилась смерть.

Вскоре процессия остановилась у высокого деревянного забора, над которым поднималась зеленая крыша и верхняя часть побеленного каменного дома. Калитка тут же отворилась, из нее вышел смуглый человек с черными, навыкате глазами. Бросив короткий, но цепкий взгляд на сестер, он направился к пролетке Алексея.

– Выходите и следуйте за мной, – приказал он Цесаревичу, не обращая внимания на Нагорного, которого, по всей видимости, принял за конвоира.

– Я не могу идти, – тихо произнес Алексей.

– Его переношу я, – сказал Нагорный.

Только тут Голощекин обратил внимание на дядьку. Оглядев его с ног до головы, сухо произнес:

– Тогда берите и несите.

Нагорный взял на руки Алексея и понес его к дому. Татьяна поднялась с сиденья, передала Джимми Анастасии и грациозно вышла из пролетки. Потом взяла собаку на руки и ждала, пока на землю спустятся Анастасия и Ольга. Голощекин придирчиво разглядывал царевен. Его душа наполнилась бы неизбывной радостью, если одна из царских дочерей оказалась бы с перекошенным лицом, другая толстой и губастой, как жена его друга Якова Юровского, а третья косолапой. Но он не мог найти в них ни одного изъяна. Девичьи лица были удивительно чистыми, глаза наполнены небесным светом, фигурки легкими и изящными, и Голощекину вдруг захотелось смотреть на них не отрываясь. Это походило на наваждение, и он тряхнул головой, чтобы избавиться от него. Затем неожиданно для самого себя мягко сказал:

– Сюда, пожалуйста. – И показал рукой на калитку.

Девушки вошли во двор, поднялись на крыльцо, окруженное солдатами, и шагнули в открытую дверь. На второй этаж вели широкие деревянные ступени, по ним с Алексеем на руках тяжело поднимался Нагорный. Татьяна увидела наверху отца с протянутыми вперед руками и стоявшую за его спиной Марию. Отец принял Алексея, прижал его к себе и уткнулся лицом в его гимнастерку. На глаза Татьяны навернулись слезы. Она опустила Джимми на ступеньку и побежала наверх, а за ней Ольга и Анастасия. Все трое обняли отца и прижались к нему мокрыми лицами.

Голощекин быстрым шагом поднялся наверх, оттолкнул локтем Нагорного и тихо приказал Авдееву:

– Отправь его в тюрьму.

Александра Федоровна стояла в дверях комнаты, привалившись к косяку и держась за него рукой. Силы покинули ее, и она напрягала всю волю, чтобы не упасть. Дочери кинулись к ней. Татьяна схватила ее под локоть, прижалась лицом к плечу и стояла так до тех пор, пока к ним не подошел Государь с сыном на руках. Александра Федоровна дотронулась ладонью до его бледной щеки.