Герберт Рид - Зеленое дитя

Засевших бандитов было не больше шести-семи человек, и дело их было проиграно. Итурбид приказал своим людям держать дом под прицелом, но стрелять только по необходимости. Часа два продолжалась эта вялая перестрелка, а потом, выждав еще полчаса, мы решили взять дом штурмом, выбив входную дверь бревном. Приготовления были в разгаре, как вдруг распахнулась дверь хижины, и на пороге появился человек — безоружный, он медленно, тяжело шагал прямо на нас. Оказавшись в пределах слышимости, он поднял руки вверх, показывая, что сдается, и крикнул: «Все кончено! Генерал умирает». Вид у заложника был убитый — видно, что не врет. Мы ворвались в дом: всюду раненые и убитые. Особую мрачность обстановке придавали валявшиеся вперемешку с телами раненых черепа быков. В таких лагерях ими обычно пользуются, как кувалдами, а эти несчастные цеплялись за них руками: зловещие символы смерти.

Варгасу прострелили горло, он умер тихо. Всего мы насчитали сорок убитых, включая семерых наших. Тела решено было положить у стен деревянной хижины, сверху навалить всякий мусор из обломков лагерных построек и поджечь. Так и поступили: сложили громадный погребальный холм и зажгли. Боеприпасы мы заранее оттащили на берег, чтоб после погрузить на судно до Ронкадора. Оставались пленные: их было много, и мы не знали, что делать, — держать их в плену было накладно, а наказывать за злодеяния Варгаса не хотелось. Тогда мы решили без лишних слов погрузить их на наши посудины и пустить без весел вниз по реке. Правда, потребовалась небольшая перестройка, — закончили мы затемно. Отловив лошадей из табуна, захваченного в качестве трофея, мы полетели в ночную мглу. За нами вставали всполохи догоравшего погребального костра, впереди стелился освещенный звездами путь на Ронкадор. Скакали молча, притом что возвращались победителями: только дробно стучали копыта да позвякивали уздечки.

В той операции я играл вспомогательную роль — героем дня был, конечно, Итурбид, и я наградил его сполна, воздав ему публично заслуженные почести. Но ведь народ каков? — облек властью своего избранника, и давай украшать его, как идола, всеми мыслимыми и немыслимыми добродетелями. Вот и я, благодаря той короткой и малозначительной вылазке, в глазах граждан Ронкадора сделался живым воплощением их национальной доблести.

Мои же труды на благо общества предметом эпоса не стали, хотя растянулись они на многие годы, и я вложил в них гораздо больше и сил, и времени, и мыслей. Что ж, они представляли собой тираническую и абсолютистскую сторону моего диктаторства: да, их ценили, относились к ним с уважением, но народного ликования они не вызывали. Успех гражданского обустройства зависел исключительно от моей интеллектуальной энергии: это она не давала мне успокаиваться, заставляя браться за все новые и новые проекты. Только-только завершилась архитектурная перестройка столицы, — публичных зданий и улиц, только-только закончились реформа и переоснащение армии, а я уже вовсю занимался ландшафтным проектированием, разбивкой общественных садов и парков, поиском рисунка для денежных купюр национальной валюты и герба для флага республики: этим последним стал черный, восстающий из пепла феникс на желтом фоне, с красным шаром вместо солнца над головой. Но скоро и эти малые дела подошли к концу, и я поневоле все чаще и чаще оставался наедине со своими думами, пытался философски осмыслить достигнутое, оценить настоящее и представить будущее.

Я рассудил, что выбранный мной путь в итоге далеко отошел от ключевых принципов, сформулированных писателями-революционерами и служивших мне поначалу источником вдохновения. Разумеется, я мог сколько угодно тешить самолюбие тем, что в своей деятельности я в основном не отступал от фундаментальных идей, формирующих основу человеческого общества, — известного учения о равенстве, братстве и справедливости. Но, согласитесь, идеи эти неопределенны и допускают весьма различные толкования. Волюнтаристски изолировав Ронкадор от других свободных республик Америки, я обеспечил эксперименту успех, но при этом я продемонстрировал наше полное безразличие к судьбам остального мира, а наш хваленый дух братства, к примеру, не распространялся дальше наших собственных границ. Кстати, это рассорило нас с Патриотическим обществом в Буэнос-Айресе, о чем я глубоко сожалел. Тем не менее, я никогда б не променял, так сказать, синицу в руках на журавля в небе — реальную ощутимую свободу нашей республики на сомнительные плоды великого союза с теми, чье положение не было прочным. Я опасался, что, связав себя международными обязательствами, мы потеряем свободу маневра.

Как диктатора, меня отличало полное равнодушие к тому, что Наполеон Бонапарт, в котором я видел образец для подражания, называл идеологическими проектами. Другими словами, я никогда не горел желанием воплотить в государственном масштабе мечту о будущем. Если нам и удалось создать утопию, то утопию земную, реальную, из доступных, подручных средств. Я не замахивался ни на что, выходящее за пределы чаяний простых крестьян, а их у нас было большинство. Я всегда исходил из предположения, что у государства нет более достойной или желанной заботы, чем возделывание земли, а поскольку эта деятельность обычно забирает всего человека без остатка, подчиняя себе всю его волю и способности, то я полагал, что любое образование сверх минимально необходимого будет отвлекать граждан от их прямых обязанностей и, таким образом, будет предательством по отношению к государству. Мы даже грамотности населения не придавали большого значения: в конце концов, если прихожанам требовалось что-то написать или прочитать, им всегда могли помочь священники, которые получали отличную подготовку в ронкадорской семинарии.

Я жил настоящим, день за днем устраняя любое препятствие, возникавшее на пути, осуществляя не на бумаге, а на практике принципы равенства и братства, делая справедливость нормой жизни. Кто ж станет против этого бунтовать? Любое сопротивление будет воспринято как протест одиночки, самодеятельность, которые не в состоянии помешать общему движению к благополучию.

Кажется невероятным, что при таком стабильном и счастливом развитии нашего государства я мог в чем-то сомневаться. Поначалу я и сам не понимал, откуда берутся эти сомнения — просто пребывал в состоянии беспричинного уныния, пытаясь успокоить себя тем, что это физическое недомогание или воздействие климата. Но вскоре мне стало ясно, что дело во мне самом: меня заела тоска, и надо разбираться в причинах. Тем более, что я никак не мог развеяться — ни охота, ни чтение не приносили желанного покоя и удовлетворения.