Владимир Красильщиков - В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

Сказать по совести, Глеб Максимилианович никогда не задумывался ни о чем подобном применительно к себе или Владимиру Ильичу. Одежда их всегда проста, скромна, опрятна, без тени претенциозности. Оба терпеть не могут фразерства, но высоко ценят меткое, емкое словцо, недаром под рукой у Кржижановского, так же как у Ленина, всегда словарь Даля.

«Без натуги, даже в самые критические моменты, оставайся самим собой — это лучшее, что ты можешь дать людям» — вот золотое правило всей их жизни.

Это Ленин своей практикой подает пример — не бояться окружить себя людьми яркими, талантливыми, любить их, радоваться их успехам, прощать им многое, чего не простил бы другим.

Когда кто-нибудь начинает при нем распространяться о личных недостатках того или иного работника, Владимир Ильич тут же прерывает всякую обывательщину:

— Расскажите лучше, какова политическая линия его поведения.

С каким воодушевлением, с какой заинтересованностью он рассказывал о своей поездке в Кашино! Об электрической станции, устроенной в обыкновенном сарае — в таком же, какие испокон веков ставят в наших селах виртуозы топора, о механике, проворном и смекалистом мужике, каких предостаточно «у нас на Руси», о запахе нефти, пророчески смешавшемся со смоляным духом свежесрубленных бревен.

Зинаида Павловна принесла тарелку яблок. Тут же надкусив сочную, до лоска намытую антоновку, Ильич увлеченно продолжал:

— Рыков не верит в успех электрификации России. Уэллс не может вообразить свет над Россией. А мужики из деревни Кашино верят в нас, верят в начатое нами. Это лучшая гарантия того, что наш план ГОЭЛРО будет не только выполнен, но выполнен раньше, чем мы предполагаем... Жаль, что вы не поехали.

— Да вот... — Кржижановский, как бы оправдываясь и прося извинения, обвел взглядом кабинет, заполоненный стопками газет, журналами, географическими картами, книгами — книги и журналы лежали и на письменном столе, и на подоконниках, и на полках, и даже на краю горшка неведомо как уцелевшей в столь суровые зимы бегонии. — День и ночь доводим, дорабатываем, словом, вовсю «рожаем» наше дитятко. Книжица получается в шестьсот семьдесят страниц с гаком. Вот вы только что вспомнили о пророческом запахе нефти в нашем селе, а сколько проблем еще надо решить, прежде чем ею там запахнет всерьез.

— По добыче нефти Россия занимала второе место в мире, — заметил Владимир Ильич, сосредоточенно припоминая данные и рассеянно отложив яблоко. — Мы уступали только Соединенным Штатам — давали на мировой рынок что-то, кажется, около восемнадцати процентов?

— Все это так, но наше довоенное нефтяное хозяйство — образец самого варварского, самого хищнического отношения к великому, если не величайшему, народному достоянию. Предприниматель бурил только к наиболее богатым пластам, чтобы воспользоваться сокровищами раньше конкурента. А иной раз еще и портил тому все дело.

Как? Возьмет да напустит в скважину конкурента воды... Азарт и ажиотаж, бурение вслепую, без предварительной разведки... В общем, пропускали богатые пласты, приводили в негодность целые месторождения!

— Все, конечно, окупалось за счет дешевизны рабочей силы и дороговизны нефти.

— Безусловно, Владимир Ильич. Борьба за нефть начинает оттеснять на задний план борьбу за уголь, и некоторые экономисты не без основания называют наше время эпохой нефти. В общем, добыча нефти в России была похожа скорее на лотерею или биржевую игру, чем на промысел. А чего стоила техника?

— Вы говорите «стоила», Глеб Максимилианович, как будто у нас есть сейчас другая техника.

— К сожалению! — Кржижановский вскочил со своего места. — В Северной Америке проходка скважины глубиной триста саженей занимает около двух недель и стоит около пятидесяти рублей за сажень. А в Баку — полтора-два года и примерно по тысяче рублей за сажень...

Глеб Максимилианович умолк: стоит ли продолжать? Ведь Владимиру Ильичу больно все это слышать. Но разве уйдешь от правды, как бы горька она ни была?

— Эх, Владимир Ильич!.. Продолжительность бурения и его дороговизна — это бы еще полбеды, если б мы по-хозяйски распорядились нефтью, добытой с таким трудом, с такой мукой. Большую часть «черного золота», как ее стали называть, мы сжигаем в топках паровых котлов. А между тем нефть прежде всего жизнь изумительных по совершенству двигателей внутреннего сгорания. Автомобили! Морские теплоходы! Речные суда! Дизели во всевозможных стационарных установках! На железных дорогах! Колоссальные успехи авиации! Тракторное дело!

— Да... — Ленин распрямился, выбросив на стол крепко сжатые кулаки. — Если бы дать кашинским мужикам трактор! — И мечтательно улыбнулся: — Если бы мы могли дать русским мужикам сто тысяч тракторов! Как вы думаете, сможем? Когда? Что для этого надо?

— В плане все это предусмотрено, Владимир Ильич. Надо соединить два чуда нашего века — нефть и электричество. Рамзин подсчитал: электрификация промыслов за счет той же самой нефти обойдется нам в двадцать миллионов довоенных рублей. А рыночная ценность продуктов, которые мы получим, улучшив добычу, использование и переработку нефти, — семьсот шестьдесят миллионов рублей в год!

— Фантастическая сумма, — понизив голос, произнес Ленин и поднялся.

— Сумма настолько грандиозна, — подхватил Кржижановский, — что, если продать за границу только часть продуктов, вырученной валютой можно покрыть громадные капиталовложения внутри страны — и на строительство нефтеперегонных заводов, и нефтепроводов, и тех же тракторных гигантов.

— Вот когда в Кашине всерьез запахнет нефтью...

За окнами, в которые по-прежнему постукивала ледяная крупка, лежала страна, где за нынешний год добыли четвертую часть необходимого угля, где из двухсот девяноста трех доменных печей работали девятнадцать, из восемнадцати тысяч паровозов «здоровых» оставалось лишь пять тысяч, остальные были «полубольные», «больные» или «кладбищенские», а хлопчатобумажные фабрики дали тканей меньше чем по аршину на каждого жителя. За окнами лежал мир, где виднейшие политические деятели, вожди могущественнейших партий и партий свергнутых, мудрейшие Ллойд-Джорджи и Милюковы единодушно, как дважды два, доказывали:

— Хозяйственно Россия отброшена ко временам Петра и Екатерины.

— Россия перестала существовать. Это пустырь без человеческого жилья.

— Русского народа нет, это бессвязные массы, одичавшие, озлобленные, голодные, охваченные бесовским наваждением.

Бывший марксист Петр Струве то ли сокрушался, то ли злорадствовал, оглядываясь на родину из далекого изгнания:

— Социализм, учит марксизм, требует роста производительных сил. Социализм, учит опыт русской революции, несовместим с ростом производительных сил, более того, он означает их упадок.